И вдруг понял, что сани больше не тонут: они выехали на мелководье, и полозья стоят на дне.
Ползком, обламывая лед и снова проваливаясь в воду, им с ямщиком удалось выбраться на берег. Затем мужик побежал в ближайшую деревню — за помощью, а Павел Степанович остался на берегу. Под острым весенним ветерком медвежья шуба быстро превратилась в ледяной кокон, сапоги задубели. Пока ямщик вернулся с мужиками, пока вытащили сани, прошло минут сорок, до станции добрались только к вечеру. Там Мочалов отправился в баню, потом повалился на горячую русскую печь, но холод не отпускал. Казалось, он пробрался внутрь, под сердце, к животу, и избавиться от него не удастся.
Наутро он натянул сохшие у печи еще сырые сапоги, накинул на плечи волглую шубу и распорядился, чтобы в сани поставили ящик водки.
На станции Мочалову дали новых лошадей и другого ямщика.
Пить с ним возница отказался, и первую бутылку Мочалов прикончил один. Теперь ему чудилось, что внутри пылает огонь. Он велел ямщику остановиться, вышел из саней с корзиной из-под шампанского и наполнил ее придорожным снегом.
Ямщик погонял, Мочалов пил водку и закусывал снегом. Казалось, с каждым новым глотком голова проясняется. Вернувшись в Москву, он разгонит прихлебателей, которые таскаются с ним по трактирам и пьют на его деньги, а за спиной говорят о нем мерзости. Наладит отношения с театральным начальством. Бросит пить. Или по крайней мере станет пить меньше, чтобы это не мешало работе. Его жизнь наладится, и он наконец будет счастлив…
Может, одна из тех, кому он в клялся в верности, стоит того, чтобы посвятить ей остаток жизни? Ему вдруг показалось, что напротив сидит женщина — но кто это, он не понимал. Гастролировавшая в Москве французская актриса Жанна Плесси? Они были близки, Жанна советовала ему подучить французский и отправиться в Париж — там он будет богат. Говорила, что актеров такого темперамента в Европе нет, у его ног будет лежать весь мир…
Но во Франции нет Москвы, его ученых и неученых друзей, расстегаев и суточных щей, кваса, настоянной на смородиновых почках водки, морозной зимы, церковного пения и родительских могил — зачем же ему туда ехать? Денег хватает и так, ему платят больше, чем он может потратить. А если понадобятся еще средства, он отправится на гастроли в провинцию и привезет денег столько, что жена сможет покупать платья целый год, еще останется дочке на кружева и ленты.
Да нет, это не Жанна, а Таня, девушка из цыганского хора.
Он тоже клялся ей в любви, обещал уйти из семьи, а Таня отвечала, что линия судьбы на его ладони говорит, что он слабый человек и этого никогда не случится.
А может, это актриса Любовь Млотковская, жена знаменитого провинциального антрепренера? Или его давняя подруга актриса Львова-Синецкая? Он обращался то к одной, то к другой женщине, говорил, что у них все впереди, а сани несли его к Москве. Там его ждали дурные вести.
В Малом у Мочалова были давние враги — первая актриса императорского театра Надежда Репина и ее муж, инспектор репертуара Алексей Верстовский, плели против него интриги.
Все знали, что Мочалов гениальный артист. Его популярность огромна, но характер Павла Степановича с каждым годом делался все тяжелее, и пил он все больше.
Во время одного из мочаловских запоев, когда актер сказался больным и отказался играть, к нему наведался сам директор императорских театров Гедеонов, бывший в это время в Москве. Мочалов вместе с собутыльником-дьяком как раз приканчивали невесть какую по счету бутылку. Увидев это, Гедеонов разгневался:
— Вот как ты болен? Пьешь третью неделю!..
— Что вам нужно, кто вы такой?
— Я директор.
Тут Мочалов встал, скрестил руки на груди и загремел:
— Вы Гедеонов? Как же вы смели прийти к Мочалову, когда знали, что он пьет? Вы пришли посмотреть на Мочалова пьяного, в грязи… Не тогда, когда он гений, а когда он перестает быть даже человеком! Стыдно вам, директор Гедеонов! Ступайте вон!
Гедеонов покраснел и ушел. Немедленных последствий эта сцена не возымела, но директор ее не забыл. На поступившем к нему во время воронежских гастролей Мочалова письме Верстовского («…теперь самое удобнейшее время с ним вовсе рассчитаться…») он поставил резолюцию: «Со своей стороны не нахожу службу его необходимой».
Судьба Мочалова была решена, но он об этом так и не узнал.
В Москву Павел Степанович вернулся простуженным, постаревшим и притихшим — увидев отца на пороге, Катя расплакалась. Мочалов начал жаловаться на боли в животе, доктора нашли у него «воспаление кишок» — это была плата за грязный снег, которым он весь остаток пути закусывал водку. Болезнь продолжалась две недели: в бреду Мочалов пел молитву «Кресту твоему поклоняемся, Владыко!», а перед самым концом, когда над ним склонилась дочь, произнес последнюю реплику Гамлета: «Горацио?.. Ты оправдаешь перед людьми меня».
Хоронила его вся Москва: чиновники отпрашивались со службы, купцы закрывали лавки, профессора университета прервали занятия и вместе со студентами отправились на Ваганьковское кладбище.
Рождалась легенда: в погребальной процессии рассказывали о том, как во время представления «Коварства и любви» Шиллера Мочалов заставил рыдать игравшего с ним знаменитого Щепкина. Как после реплики «Это отец мой!» весь зал дружно застонал — у зрителей замерло дыхание. Как в «Гамлете» Мочалов от величайшего внутреннего напряжения однажды потерял сознание. Старые театралы вспоминали его игру на сцене, а знакомые шушукались о том, что Мочалова погубила жена. Она-де всегда была бесчувственной и совсем не ценила мужа, приходя в театр, не смотрела на его игру, а сплетничала за сценой. Во время памятного обморока мужа Наталья даже не встала с кресла, сказав:
— Что же я могу сделать? Я не врач, пошлите за доктором… Во время похорон жена, дочь и их родня держались особняком, никто из них не плакал, и это очень бросалось в глаза на фоне обливавшихся слезами актеров.
