Основная эмоциональная нагрузка легла на отца, и хотя он не подавал виду, что ему тяжело, могу представить себе его состояние. К тому же, как у многих талантливых режиссеров в советское время, у отца часто не принимали картины, а это такая нервотрепка. Он постоянно работал: то пропадал на съемках, то ночами сидел над сценариями. Семейные проблемы доходили до меня только в виде отзвуков: взрослые что-то бурно обсуждали, бывало, отец говорил на повышенных тонах. Меня эти разговоры пугали, я старался спрятаться, уйти к соседям смотреть телевизор. Когда началась школа и я приходил после занятий домой — родителей уже не было, уходил утром — они еще спали.
— А кто занимался вашим воспитанием?
— Домработница тетя Наташа. Она жила с нами: готовила, убиралась, за мной следила — это было еще в коммунальной квартире на Новопесчаной улице. Папа называл меня «Наташин сын», потому что я вел себя и говорил как она, а тетя Наташа была совсем простой женщиной. Мама с отцом учились на «отлично», золотые медали получили, красные дипломы, они и меня стремились вырастить всесторонне развитым человеком. Записали на фигурное катание, на плавание, наняли педагога, чтобы готовил меня в музыкальную школу, отдали в английскую спецшколу. Но получалось не так, как они хотели...
На плавании меня определили в «лягушатник», где воды было по грудь, и я там бултыхался год. На следующую осень тренер решил проверить, научился ли я за лето плавать, подвел меня к большому бассейну и столкнул в воду в самом мелком месте.
Плавать я, естественно, не умел, просто дошел на кончиках пальцев до бортика и выбрался из воды. Тренер буркнул: «Все понятно!» — и меня вернули в «лягушатник», что я воспринял как само собой разумеющееся. Иногда нам позволяли плавать в большом бассейне, точнее, держась за пенопластовые доски, работать ногами. Я почему-то всегда наглатывался там воды и когда шел с тетей Наташей домой, в желудке булькала вода с хлоркой. Наконец мне это надоело, я взбунтовался — заявил родителям, что больше в бассейн не пойду, и неожиданно не встретил никакого сопротивления. Плавать я научился уже потом — в Одессе, папа там работал на киностудии и даже получил квартиру.
С фигурным катанием я тоже потерпел крах. Зачем мне нужны были коньки? Никакого интереса я к ним не испытывал, но…
сказали — и я пошел.
— Вы были настолько послушным?
— Я молча терпел. Тетя Наташа вспоминала: однажды мы возвращались из детского сада, вышли из автобуса, и она спросила, почему я такой мрачный. Я ответил: потому что какой-то человек всю дорогу стоял на моей ноге. — «А почему ты не сказал?» — «Постеснялся». Так вот, возвращаясь к катку. Привели меня на занятие, выпустили на лед, и тренер куда-то ушел, сказав, что мы должны работать самостоятельно. Все катаются, а я подумал: сейчас поеду, упаду и все будут надо мной смеяться, поэтому лучше у бортика постою. Стоял, наверное, час. В следующий раз история повторилась: я опять провел все занятие у бортика. И так не единожды. Рассказал об этом тете Наташе, она — отцу. Тот пришел в ярость.
Он ведь и на коньках катался, и на лыжах, и плавал — был спортсменом и силачом. Знаю, мама раздавала незнакомым людям белые рубашки отца, которые становились ему велики, их было много. Почему? Отец ведь родом из деревни, он там по две мужские нормы выполнял каждый день с четырнадцати лет. Фигура у него была мощной, к тому же он тренировался — жонглировал двухпудовыми гирями. В институте организовали кружок бокса, так он и туда ходил, и на спортивную гимнастику: «крест» на кольцах — сложнейшее упражнение — делал. Мощный человек, шейные мышцы у него были такими, что рубашки покупались несусветного размера, другие на горле не застегивались. Когда отец учился на актерском факультете, ему сказали, что надо что-то делать с фигурой, иначе кого он сможет играть? Только шахтеров или грузчиков... Папа перестал активно заниматься спортом, и мышечная масса стала постепенно уходить.
Но все равно он оставался сильным и тренированным.
То есть если отец — спортсмен, отличник и режиссер замечательный, то и сын таким должен быть. Раз ночью он взял коньки — мои и свои, — и мы отправились на каток. Папа показывал мне всякие пируэты, я смотрел сквозь набегающие слезы, но так и не решился повторить ни один. Больше меня фигурным катанием мучить не стали. А с музыкальной школой — мама очень хотела, чтобы я там учился, — все случилось еще проще: меня в нее приняли весной, а после летних каникул я поступил в английскую спецшколу, начались те самые секции, и про музыку родители как-то забыли, а я не напоминал...
В школе я учился так: вычислял, когда меня должны вызвать к доске, и если сегодня спросили, то неделя спокойствия, а то и больше, мне была точно обеспечена.