Родители оклемались, переползли туда… И Веничка даже принялся травить байки, как на военной кафедре МГУ их муштровал майор: «Главное в человеке — выправка», — а начитанный солдатик Ерофеев умничал: «Это точная цитата из Геринга, который, как известно, плохо кончил». После изгнания из института военкомат вообще недоумевал, куда слать ему повестку... А на тех проводах один местный житель стал упрекать Венедикта Василича за меня-безотцовщину: «Как же так… Ребенок рос, и мать его растила!» Веничка не устыдился, а восхитился: «Мужик, да ты поэт!»
О болезни отца, которую обнаружили в 84-м году, мать мне в часть не писала. «Не думала же я, что вы когда-то с ним сойдетесь», — оправдывалась она. Раньше меня от алкоголя воротило, но наша советская армия любого научит пить «шипры».
Демобилизовался из Омска, а как через неделю протрезвели — матушка в срочном порядке рапортует: «У отца диагностировали рак гортани». Помните: «Они вонзили мне шило в самое горло»? — Веничка за 20 лет предсказал в своей поэме и то, что умрет в пятницу на рассвете…
Почему-то я тогда не удивился. Подозревал: с отцом нечто подобное должно случиться. Прийти к нему трезвым было бы выше моих сил. Я выстоял огромную очередь за вином на Земляном валу, опорожнил в одну харю две бутылки сухого… Венедикту Василичу тоже прихватил «лекарство» — заныкал в подъезде у мусоропровода. И правильно: вход в комнату, где он лежал, преградила жена Галина Носова: «Стой, Венька! Руки вверх!» — и обшмонала меня, словно мент. Пить Веничке было нельзя, хотя все приносили и искушали: «Настала пора коньяков и канделябров».
Организм больного ослаб, он начал пьянеть и легко переходил тот барьер, за которым начинается свинство и заканчивается вдохновение. А потом и «белочка» настигает: черт на люстре, змеи в ногах... Фу! А во время операции отца ведь и наркоз не брал — лошадиную дозу вкатили. Веничка после этого лишился голоса, писал в блокноте: «А во сне я все болтаю, болтаю…» Для общения ему пришлось использовать голосообразующий аппарат.
В первый раз боялся я предстать пред Венедиктом Василичем: вдруг отлучит от тела, я ведь за два года даже письма ему не написал… Но его голубые глаза радостно осветились — приставил к шее руку, и механический голос произнес: «Ругал я этих девок, что Веньку ко мне никак не зовут!» Я сбегал за спрятанной бутылкой, разлил…
И как прорвало: говорил, говорил про себя… Отца в первую очередь интересовало: «Как у тебя с бабами и что они в тебе находят?» «Отмечают, что не такой, как все», — сообщил я. Венедикт Василич бросился к блокноту и записал мой ответ дословно: «Мой сын объясняет свой успех у женщин собственной исключительностью!» Материться при Веничке — русский язык оскорблять, он тут же реагировал: «Еб…на мать, не выражайся!» Начинать что-то «про умное» еще хуже. Венедикт Василич своим страшным тембром парировал так, что слышали все соседи. Однажды при гостях меня опустил, и я со всем своим юношеским максимализмом кинулся вон из комнаты. Очнулся только в Петушках и весь в мигренях. От обиды, как праведный Пушкин, взял в руки перо — впервые высказал отцу на бумаге, что думаю о его методах воспитания сыновей. «Зачем ты меня вообще рожал?
Чтобы всю жизнь принижать?» — лились на бумагу слова и выражения. Потом отец об этом не припоминал. Только после его смерти я нашел свое письмо в одном дневнике — Веничка отредактировал в нем каждую строчку и снабдил эти правки уничтожительными ремарками на полях. Я тогда выкрал это письмо из архива вдовы, зашел в туалет и сжег его, сам сгорая от стыда… В голове стучали слова Венедикта Василича: «Ничто не вечно, кроме позора».
А вообще и для меня, и для матушки он был щедрым на прощение: «Что с тебя взять, пойдем похмелимся, дурачок». Я ведь до такой пошлятины по пьяни скатывался, что видел: мучаю родного отца. Не зря мне его друг Флер однажды подписал приговор: «Не пей, Веничка, ты не гений». О чем я и раньше догадывался. Хотя чем-то я Венедикта Василича, видимо, забавлял.
