Подумав, он отправил ей телеграмму. Оставшаяся без гроша, не ведающая, куда делся муж, Шура тотчас примчалась в Липнице. Строго говоря, женой Гашека она не была: Чехословакия не признавала Советскую Россию, заключенный там брак считался недействительным. И это было хорошо, ведь пражская полиция уже готовила против писателя процесс о двоеженстве.
Гашек не впервые исчезал без следа: в двадцать лет он, мелкий чиновник банка «Славия», оставил на своем конторском столе записку «Бастую!» и отправился в Болгарию — воевать с турками. В результате обошел все Балканы, оборванный, без гроша в кармане, пересек границу Российской империи и попал в Кракове в тюрьму. В крови Ярослава жил вирус бродяжничества, и он легко срывался с места, бродил по Румынии, Австро-Венгрии и Германии, ночуя в стогах, прося встречных дать немного денег попавшему в затруднительное положение туристу.
Да и дома, в Праге, он мог исчезнуть на несколько дней: в среду уйти в редакцию и пропасть, а в субботу найтись в полицейском участке. Против Гашека выдвигали различные обвинения:
— …Повредил две железные загородки, защищавшие деревья…
— …В четверть четвертого утра неподалеку от полицейского участка зажег три уличных фонаря…
— Ночью стрелял на улице из детского пистолета с пробкой, производящего такой же шум, что и настоящий револьвер… — …Справил малую нужду перед зданием полицейского управления, чем вызвал сильное возмущение прохожих…
При этом Гашек, разумеется, всегда был навеселе: с ног не падал, но ровно идти не мог, ему хотелось петь, шутить, выкидывать что-нибудь необыкновенное.
Настоящая жена, та, что сейчас живет в Праге, воспитывает их сына и не хочет о Ярославе знать, сходила с ума от беспокойства и унижения. Она смертельно обижалась, что он предпочитает ей компанию тех, кто ради него не отказался бы от встречи с уличной девкой. Ярмила была женщиной гордой, он долго добивался ее руки. К тому же родители барышни Майеровой не хотели отдавать ее босяку и выпивохе, не имевшему постоянной службы и зарабатывавшему на хлеб с пивом сочинением юморесок.
...Вниз со второго этажа вели двадцать пять ступеней.
Он проходил их за семь-восемь секунд — за это время многое не вспомнишь. Наверху хлопочет по хозяйству Шура, спустившись вниз, он тут же окажется на глазах у людей, опять придется улыбаться и шутить. А тут темно и тихо, можно затаиться и на несколько мгновений вернуться в прошлое. Вновь оказаться в окрестностях Праги, где он назначал свидания Ярмиле, и услышать ее ласковое «т-с-с» — так она останавливала его, когда он терял голову и слишком далеко заходил.
Можно вспомнить, как он старался понравиться важному пану Майеру и его сухощавой недоверчивой жене: будущая теща возненавидела его с первого взгляда да так и осталась при своем мнении.
Можно вновь пережить жгучий стыд: он обещал Майеру взяться за ум, а сам через несколько дней пришел ночью делать предложение пьяным и умолял перепуганную дворничиху забыть про условности, отпереть дверь и пустить его к хозяевам.
Вот и жилье, которое снял для них пан Майер, — отличная, хорошо обставленная квартира в новом доме на Коширжах.
Вот его новый костюм: Ярма отпаривала пиджак два раза в неделю — ей хотелось, чтобы муж выглядел хорошо. У нее округлился живот, скоро у них родится сын…
Дальше лучше не вспоминать, радости это не принесет.
Волка не заставишь жить в овчарне, а он не смог отвыкнуть от веселой компании, насквозь прокуренных пивных, аплодирующих его шуткам знакомых и незнакомцев. В квартире на Коширжах хлопнула входная дверь: жена сказала, что больше не может этого выносить, и ушла к родителям.
В три часа ночи он стоит на парапете Карлова моста, смотрит на черную как смоль Влтаву с отражающимися в ней уличными фонарями и никак не решается сделать шаг вниз.
Тогда его спас старый театральный парикмахер. Схватил за локти и сдал оказавшемуся поблизости полицейскому. Из участка пана литератора отправили в клинику для душевнобольных. Там он выспался, отъелся, потом помирился с перепуганной Ярмилой: ее расчувствовавшийся отец даже оплатил содержание зятя в дурдоме по первому разряду.
На какое-то время их брак был спасен, но он по-прежнему исчезал, кочуя по пивным и кафе. Ярмила любила его, но жить с ним больше не могла: она ушла, и то, что за этим не последовал развод, ничего не меняло.
Так он потерпел величайший крах в своей жизни, после этого его ждало дно: он много пил, не мог пристроиться ни к какому делу, отбивался от помощи друзей, летом бродил по Чехии. Спасением оказалась Первая мировая: он, как мог, увиливал от призыва, а попав в армию, старался избежать отправки на фронт и даже получил три года за дезертирство — приговор должны были привести в исполнение после так и не наступившей победы…
И все же война оказалась окном в новую жизнь. Вот только Ярмила и сын для него потеряны безвозвратно.
Ярослав Гашек тряхнул головой, спустился вниз, весело улыбаясь, прошел через общий зал:
— Да у нас тут сегодня яблоку негде упасть!
Пан Инвальд, всем пива за мой счет!
Перетиравший за стойкой пивные кружки трактирщик по-солдатски рявкнул: «Будет сделано, пан писатель!» — и едва не подавился последним словом, — на мгновение ему показалось, что на глазах у Гашека блестят слезы. Но ведь этот человек не умеет грустить, да и о чем ему жалеть? У него куча денег, две жены, молодая и старая, а притянуть его за это к суду невозможно... Трактирщик вздохнул, позавидовав постояльцу, и начал разносить заказанное им пиво, а Гашек залпом выпил рюмку «бехеровки» и вышел на улицу. Теперь он пил, не пьянея, спиртное его больше не веселило. Война и революция многое изменили в нем, из России он вернулся совсем другим человеком, но по-прежнему валял дурака, прикидываясь беззаботным весельчаком. Он закрыл дверь, оставив за спиной гомон и стук пивных кружек, и зашагал по немощеной деревенской улице.
