Год шел за годом, а в семье Агнес и Альбрехта не слышно было детских голосов. Поначалу Агнес пылко молилась, прося Бога о ребенке, потом, измученная попреками свекрови и косыми взглядами соседей, плакала и каялась перед Господом во всех мыслимых грехах, умоляя снять с нее проклятие бездетности. А потом потихоньку от домашних отправилась в старую хижину за городской стеной... Набожные нюрнбержцы туда не ходили, считая, что ее хозяйка знается с дьяволом. Но раз Господь отказывается помочь, то может, сжалится над Агнес другая сила? Вот тогда-то старая знахарка и спросила ее о муже. Не бывал ли он в странствиях, в особенности за Альпами, в Италии или Франции? Не привез ли оттуда какую хворь? Поначалу Агнес отнекивалась, говорила что лицом и телом Альбрехт чист. Но старуха настаивала: коварны дурные болезни, живут-де они в человеке годами, перво-наперво лишая несчастных потомства.
И Агнес, похолодев, и в самом деле припомнила слухи о «французской болезни», страшном недуге, которым поразил Господь армию короля Франции Карла VIII, осадившего Италию в 1494 году. В тот самый год, когда ее молодой муж искал секреты мастерства в этой трижды проклятой стране...
Никак не могла тогда Агнес взять в толк, зачем Альбрехт, вернувшийся из четырехлетних странствий, во время которых, изучая секреты граверного и печатного ремесла, он обошел пол-Германии и даже далекие Нидерланды, вновь торопится в путь. Разве ему плохо с нею? Разве не страшно оставлять Агнес одну? Да и пускаться сейчас в путь неразумно: альпийские перевалы того и гляди накроет снегом. Может, Альбрехт боится чумы, которая надвигается на Нюрнберг? Так ведь они могли бы вместе переждать опасность в глуши, в небольшом охотничьем домике ее отца.
А потом, когда мор уйдет, Альбрехт откроет свою мастерскую, ведь все говорят, что при таких связях и таланте звание мастера он получит без труда.
Уговаривая мужа остаться дома, Агнес все крепче жалась к нему, перемежая слова поцелуями. Но и слова, и поцелуи были напрасны — муж стоял на своем. Ну как она не поймет?! Если он не побывает в Италии, то никогда не станет настоящим мастером! О, тамошние живописцы знают такие тайны ремесла, о которых немцы и не слыхивали. От мудреных иноземных имен, которыми сыпал муж, у Агнес начинала болеть голова, и она принималась плакать. Но слезы тоже не помогли: в начале сентября 1494 года Альбрехт ушел с купеческим караваном на юг. Агнес же осталась ждать да слушать попреки Барбары, обвинявшей невестку в том, что не смогла она удержать подле себя молодого мужа.
С тех пор так и повелось: что бы ни вытворял Альбрехт, у свекрови виновата оказывалась Агнес...
Не в силах уснуть от тяжких дум, Агнес встала с кровати и, накинув шаль, побрела на кухню. Глотнув воды из кувшина, прислушалась. Из мастерской доносились какие-то шорохи, в дверной щели поблескивал слабый свет. Что ж, видно, и Альбрехту после их скандалов не слишком-то хорошо спится. На мгновение жалость к мужу уколола сердце Агнес. Как постарел ее красавец Альбрехт за последний год... Как осунулся... Видно, он и сам это замечает, потому и не рисует больше своих автопортретов, которыми когда-то так гордился. Нерешительно сделала Агнес шаг по направлению к мастерской... Но тут же в досаде на саму себя отступила обратно.
Постарел?! Устал?! Ну и поделом! Не будет потворствовать своим бездельникам-братцам, которые никак не научатся сами себя содержать. После смерти отца Альбрехт из своих денег отдал старинный долг за родительский дом, за который Дюрер-старший так и не расплатился. И достаться дом по старшинству должен был ему! Но Альбрехт заявил, что купит себе новый, а этот оставит Эндрису, чтобы тот продолжил наследное дело. Агнес догадывалась, что и тут без Барбары не обошлось. После смерти мужа старуха все ныла, что дело покойного пойдет-де теперь прахом. Вот Альбрехт и решил утешить мать, а заодно загладить свою вину за то, что сам когда-то не захотел учиться ремеслу ювелира. Уж как обрадовалась его словам Барбара... А про Агнес никто и не подумал! И вот теперь ее ждут бессонные ночи в проклятом доме, где того и гляди объявится привидение.
Так что пусть уж и Альбрехт не поспит ночку и подумает о том, что творит.
А мастер Дюрер и в самом деле не спал. Присев к столу, машинально чертил что-то пером по бумаге. Эх, а ведь, кажется, еще вчера он засыпал, едва коснувшись головой жесткого тюфяка. Хорошее было время! Когда отец согласился отпустить его в учение к нюрнбергскому живописцу Михаэлю Вольгемуту, Альбрехт был на седьмом небе от счастья. Редко отдавали ремесленники сыновей в чужие мастерские. Зачем платить кому-то, когда сам готов выучить сына ремеслу, которое его прокормит, да к тому же оставить ему в наследство мастерскую? Но когда к мольбам Альбрехта присоединились настойчивые просьбы его крестного, печатника Антона Кобергера, отец заколебался. А Кобергер, едва взглянув на нарисованный тринадцатилетним крестником автопортрет, твердо заявил, что мальчик этот от Бога художник, а не ювелир.
