Словно на Голгофу тащится. Но ближе к вершине будто оживает, распрямляется, идет как обычный человек… С холма все видно: и поле, и реку… А там ранняя весна — ледоход, гул... И Петр сдается почти с благоговением: «Тут я и умру...»
С деревней все срослось так же, как в наших с Петром отношениях. Мы приехали и просто остались. Привезли детей, поставили палатки на пустом участке. Для Пети, конечно, персональную выделили. Лето выдалось дождливое, потолок палатки под утро иногда прогибался до самой земли. Будто на дно мы с Петей залегли. И природа стала являть нам чудеса. Как-то привезли из Москвы огромный окорок, положили на стол. Его с верхотуры тут же вычислили два сокола.
И как сговорились — кинулись на наш стол, ухватили когтями добычу и утаскивают, величаво взмахивая крыльями. Петька камень поднял, дети запросили: «Папа, не надо!» И он впервые за долгое время, если не в жизни, так счастливо улыбался: «Вот теперь нам есть нечего!» Зато весь вечер это происшествие на голодный желудок с восторгом обсуждали.
Летом к нему музыканты приехали, друзья, дети — раскинулся палаточный городок человек на 20—30. Никто не пил, но все ели. А я, следовательно, готовила. Жарила блинов гору на полметра. Рядом миска — деревенский творог и клубника. Петя ворчал: «Опять блины!» Но когда все садились и тянули руки к ароматной стопке, первым же кидался на блины, как те соколы...
Ушли в зиму. К тому времени купили небольшой сруб под домик, а он оказался конюшенным.
«Во вас надули!» — смеялись деревенские. Печку нам сложил один местный мастер. А как 35 градусов бабахнуло, она не спасала — все углы нашей конюшни оледенели. Да еще дрова… Их нельзя было купить даже у местных жителей. И я прекрасно поняла почему, когда с мальчиками (одному — 10 лет, другому — 12) стала через день выходить в лес с двуручной пилой. Находили мы сухую ель, валили, клали на санки, впрягались, тащили. Дома топором кололи до посинения. И все труды — в печь. Я оценила на своей шкуре, почему людей ссылали на лесоповал. И знала, за что мне эта каторга: Петр жив! Мы с детьми так всю зиму пропилили, а муж гору гениальных песен настругал — таких, что в печь не бросишь, не сгорят. А когда наступила весна и топили уже меньше, мы с сыновьями сидели и ревели от усталости.
Это было такое счастье, что можно ничего не рубить!
Мальчики ведь еще и в школу ходили. На лыжах в шесть утра из дома выезжали, за собой тянули на веревке бревно — дорожку в снегу прокладывали. За лесом их ждал автобус, а по пути все дикие звери встречали. Голодные собаки, лисы, кабаны... Совы кричали так, будто женщину режут. Дети набирали из дома хлеба и корефанились со всеми животными. Для обратного пути в школьной столовой объедки собирали. А если до утра в постели зачитаются — Достоевского там, Толстого, я их не бужу. Сама встаю на лыжи, мешок с хлебом за плечи — и еду отпускать автобус. Опаздываю минут на 15, даю отмашку, а местные доярки начинают выговаривать за простой транспорта: «Нас из-за тебя коровы заждались!» Лесное прошлое нашему младшему сыну Ивану пригодилось.
Он был вторым оператором в «Царе» у Лунгина. Только его и подпустили снимать сцену с медведем. Зверь его сразу за своего признал — позировал перед камерой. Чуял — нет у Ваньки страха. Сын даже больше за отца боялся, которого и в «Острове» записывал. Петя там все никак не мог в гроб улечься — выскакивал из ящика, как ошпаренный. «Внутри — все! Смерть! Не готов я!» — впервые признался Мамонов сам себе. А до того ведь всю жизнь умирал.
Мамонов с Лунгиным знакомы с детства. Их матери вместе работали на шведском радио. А в 90-м году режиссер увидел Петю на сцене и пригласил на роль саксофониста в свой фильм «Такси-блюз». Деньги на съемки дала Франция, и Лунгин заработал в Каннах приз за лучшую режиссуру. Так что когда мы в одной альпийской деревушке пришли на рыночек — нам аплодировал весь базар.
А в России ничего — ни наград, ни новых предложений для Петра. Наркобарон в «Игле» — это так, мелочевка. Не оценили Петю как актера. И когда все тот же Лунгин дал мне сценарий «Острова», я как села на кольцо в метро, так несколько часов в нем крутилась — читала. А Петр лишь нахмурился: «Святого человека играть? Мне? Грешнику и алкашу?» Я к батюшке деревенскому кинулась за благословением — с тех пор как Петр к богу пришел, он его больше всех слушался. Тот понял, что дело богоугодное, отчитал Мамонова на исповеди: «Петя, что ты фентифлюшничаешь? Тебя бог так одарил, а ты отказываешься долг возвращать».
«Остров» был малобюджетным, мы почти ничего не заработали. Кроме славы и признания.
Говорят, некоторые верующие бизнесмены выкупали целые дни в кинотеатрах и пускали на сеансы всех желающих. Больше всего погреться хотели бомжи. Поэтому все они знают моего Мамонова в лицо и всегда встречают аплодисментами. Был в фильме момент, где отец Анатолий у героя Сухорукова отнял сапоги, жжет бесов, разбушевался… Тогда Петя так сильно взмолился, что Лунгина вдруг осенило: «Да это ж Иван Грозный!» А за «Царя» мы такой гонорар получили, что дом наконец у себя в Ефанове достроили. Во как цепочка выстроилась!
Тридцать три года мы с Петей вместе, а все такие же разные: даже задвижку на печке в разные стороны поворачиваем. Я верю, но настолько фанатично и постоянно молиться, как он, не могу. Даже с Евангелием на меня не угодишь. Купил мне Петя одно — обложка дорогая, жалко трепать.
