Но меня наконец записали в детскую группу при Тимирязевской академии. И только я начала там заниматься, как случилась трагедия — насмерть разбилась девочка, и нашу детскую школу разогнали от греха подальше. Вообще я человек ленивый, но если мне что-то нравится, остановить меня может только пуля. Я быстро выяснила, что детей еще учат на Московском ипподроме. В любой дождь или мороз самостоятельный ребенок Маша Голубкина протискивалась в переполненный автобус и ехала к мечте. Я очень старалась. Иногда тянула пятку вниз так, что ногу сводило и прокалывало миллионом иголок. Родители видели, что ребенок совершенно забросил изучение французского языка и торчит на конюшне столько, что уже все волнуются. Короче, они с облегчением вздохнули, когда и с ипподрома нас поперли…
Я не унималась и обнаружила лошадей в двух шагах от дома — в «Уголке Дурова». «Возьмите меня, — говорю, — я чистить лошадей могу, кормить, гривы заплетать». И меня взяли. Я подружилась с дочкой начальника конюшни. Мы с ней учили лошадок разным трюкам, ездили даже в дождь, и это было невероятно весело! На этот раз мое счастье продолжалось около двух лет.
А вскоре я поступила в театральный институт, и времени на лошадей совсем не осталось. Потом вышла замуж, родилась Настя. Ей исполнился годик, когда я поехала отдохнуть в Турцию. И вот однажды я наткнулась на пляже на объявление о верховых прогулках. К тому времени я в седле не сидела лет пять, но потащилась в ту конюшню в горах. Меня спросили, умею ли я ездить верхом. Я сказала, что да. Они хмыкнули — видно, обычно туристы здорово приукрашивают свои способности.
Когда, уже сидя в седле, я увидела, как оставшиеся в конюшне перемигивались с моим проводником-турком, поняла, что попала по полной программе.
Кони сорвались в галоп разом. Мчимся. Слева — обрыв, справа — скала, в лицо полетели тысячи осколков каменной крошки, как говорят в автоспорте — шприц. «Стой! Нихт! Ноу!» — вопила я. Увы, мой проводник не говорил ни на одном из известных мне языков. Я пыталась жестами показать рысь, чтобы хотя бы снизить скорость бешеной скачки, но он только ухмылялся и летел вперед. Я скакала и злорадно размышляла о том, что светит этому проводнику, если туристка убьется. Будь я королевой, точно велела бы отрубить ему голову!.. Насмерть перепуганная, промокшая от сорокаградусной жары и движения в гору, я вздохнула с облегчением, когда мы наконец достигли какого-то плато и пошли шагом.
Проводник улыбался и указывал рукой на виды, ради которых мы и изображали передовую часть конницы Деникина. Виды, и правда, оказались чудесными. Только успела отдышаться, как, к моему великому ужасу, проводник повернул своего коня домой. Теперь справа был обрыв, а слева — скала… Кошмар! Я держалась даже за воздух. Когда мы вернулись на базу, нас встречали все, кто там был. Я поняла, что вышли они поглядеть на рыдающую девицу, над которой удачно подшутили. Меня, судя по жестам и интонации разговора, зауважали. И вот каждый день, бессовестно покидая гостиницу «все включено», я отправлялась на затерявшуюся в горах конюшню, чтобы снова и снова собирать лицом каменную пыль. Необъяснимое поведение для молодой матери на отдыхе.
Но я чувствовала себя совершенно счастливой.
Сразу после поездки в Турцию в моем графике значились съемки в картине «Свадьба». Поначалу мне даже шагом было ходить не очень комфортно. Но коварные мысли о том, что к лошадям надо вернуться, посещали меня регулярно. Сигналы в космос пошли... И вот однажды звонит незнакомая женщина, мастер-наездник с Раменского ипподрома. И говорит нечто странное: «Маша, это Евгения Лихобаба. Ты меня не знаешь, но меня знает Александр Анатольевич Ширвиндт, и он дал мне телефон твоей мамы, а мама — твой…» Понятно, что дураков у нас только я. И вот Лихобаба начинает мне рассказывать, что у нее есть прекрасная лошадь, четырехлетняя, серенькая, хорошо прыгающая, привезенная из Казахстана. И все с этим конем хорошо, кроме того, что живет он в долг в подмосковном пансионате, а отдавать этот долг Евгении Ивановне нечем.
«Отлично, — говорю, — мне ничего из перечисленного не подходит, но посмотрю».
Поехали мы за сто километров от Москвы, в город Ступино. И, собственно, увидели мою судьбу. Проваливаясь чуть ли не по брюхо в октябрьскую жижу, ежесекундно поскальзываясь, на нас шли кости с глазами. Конь был очень худой и грязный. На таком органично смотрелся бы разве что всадник Апокалипсиса… «Ну? — спрашивают меня. — Как тебе?» «Это самая страшная лошадь из всех, что я когда-либо видела, — честно ответила я. — Но глаза у нее хорошие».
Мама — мой первейший помощник. И вот рассказываю ей, что надо как-то разруливать ситуацию, потому что за содержание этой лошади Евгения Ивановна уже задолжала пансионату, денег у нее нет, продать такую неземную красоту невозможно, а без платы его не отдадут, и, наверное, он долго не протянет.
