К вечеру дом был проветрен и выметен, ковры выколочены, а на крыльце стояла купленная в соседнем магазинчике банка зеленой масляной краски — Джон Стейнбек решил покрасить забор. На старый ломберный столик в гостиной он водрузил пишущую машинку: жизнь кончилась, но это происходило с ним не в первый раз, и ему надо работать. Во дворе темнело, но он не спешил зажигать свет: Стейнбек расположился в старой, помнившей его деда качалке, вытянул ноги и закрыл глаза. Когда-то этот дом был полон голосов: мать и отец, он, сестры Мэри, Эстер и Элизабет, а по праздникам сюда часто наведывалась родня, к примеру, дядя Том Гамильтон из Чикаго. Теперь отец и мать умерли, сестра вышла замуж и живет далеко. А он, вечный неудачник, не имеющий ни образования, ни профессии, стал знаменитым писателем и состоятельным человеком — вот только семьи у него больше нет, все его браки рассыпаются словно карточные домики…
В комнате совсем стемнело, за окном стрекотали цикады, мерно тикали старые дедовские часы. Джон Стейнбек уснул и проспал в кресле до рассвета — так закончился первый день, который он провел на старом месте. Утром он встал, позавтракал консервированным мясным фаршем, консервированной кукурузой и растворимым кофе (припасы удалось обнаружить в кладовке, и они даже не были просрочены), после чего снова устроился в качалке — на этот раз Стейнбек перетащил ее на крыльцо. Впереди длинный, пустой, загодя навевающий уныние день — можно покрасить забор, можно попытаться закончить начатую еще в Нью-Йорке главу… А можно провести весь день в кресле — с перерывом на обед из консервированного томатного супа и сарделек, которые он купит в мясной лавке.
Затем последует второй такой же день, за ним третий — а заглядывать дальше ему не хотелось. Отношения с соседями были испорчены давным-давно, сразу после того как вышли «Гроздья гнева»: в Салинасе книга не понравилась, показалась подстрекательской, и многие перестали с ним здороваться. И это было еще полбеды: они с первой женой боялись, что их подожгут, и спешно застраховали дом. С тех пор утекло много воды, и он теперь так знаменит, что воевать с ним — дурной тон, но «привет-привет, как дела?» многих старых знакомых звучало неуверенно, а другие и вовсе не здоровались, отворачивались и опускали глаза. Не к кому зайти в гости, не с кем запросто, по-соседски поболтать, перекинуться в карты и пропустить стаканчик-другой: он вернулся в прошлое, но и здесь ему не рады… Джон Стейнбек взял краску, кисть и решительно направился к покосившемуся штакетнику.
Наблюдавший за ним из окна своего аккуратного домика сосед хмыкнул и сказал жене, что сын Джона Эрнста и Оливии вернулся и, похоже, по-прежнему не в себе. Говорят, он стал знаменитым писателем и заработал кучу денег, но кто возится с краской на солнцепеке, если для этого есть мексиканцы? Жена кивнула и ответила, что это неудивительно: в школе Джон Стейнбек был двоечником, воровал персики у соседей и закурил первым среди мальчишек с их улицы. Она еще тогда говорила, что ничего путного из него не выйдет.
У штакетника он провел весь день и так ничего и не написал, хотя в голове вызревал и просился наружу сюжет. Но это не главное — радовало, что он уже неделю не притрагивается к спиртному и его не тянет пропустить глоточек-другой.
У Джона никогда не было настоящих, длящихся по нескольку дней запоев, но иногда он срывался и напивался вдрызг. Период «сухого закона» мог продолжаться долго, близкие радовались, что их треволнениям пришел конец. А потом он становился мрачен и беспокоен, не мог работать, цеплялся к мелочам — и в один прекрасный день все летело к черту. Через пару дней, когда он окончательно приходил в себя, ему рассказывали разные ужасы: страшное лицо, дикие глаза, нелепые оскорбления… Да что оскорбления — он мог и ударить, а рука у него тяжелая! Джон Стейнбек красил забор в зеленый цвет и чувствовал себя исчадием ада.
Этим делом он занимался не впервые: отец вручил ему краску и кисть в десять лет, и с тех пор он возвращался к штакетнику неоднократно. И в школе, и когда приезжал домой из Стэнфордского университета, и во время краха, и в пору удачи: за тем, как он работает, присматривал отец, у которого с каждым годом прибавлялось седины и морщин.
А теперь Джон остался совсем один, и у него нет ничего, кроме ветхого дома, — как все-таки хорошо, что он его не продал! Страшно подумать, что он сейчас чувствовал бы, коротая время в номере гостиницы. Там рукой подать не то что до запоя, а, упаси господи, и до самоубийства. В Салинасе ему помогут родные стены.
…В первый раз он вернулся сюда в августе 1926-го, вылетев из университета, — но это еще было не то поражение, думая о котором хочется провалиться сквозь землю. Отец выбивался из сил, стремясь дать образование четверым детям: денег на учебу Джона у него не хватило. Тот провел в Стэнфорде шесть лет, работал грузчиком, чернорабочим, продавцом и посудомойкой, пытаясь наскрести денег на учебу.
