Во вторник он сорвался, и стоявшая в баре бутылка бурбона быстро опустела. В среду за кукурузным виски последовали граппа и французский коньяк — а вечером домой вернулась жена.
Она должна была задержаться еще на несколько дней, но, видно, ей позвонили и сказали, что у мужа снова начался запой. Гвендолин сорвалась и примчалась в Нью-Йорк из Салинаса, оставив детей с подругой. Позже он никак не мог вспомнить, что между ними произошло: зеркало разбито вдребезги, письменный стол перевернут, на обоях пятно, от которого разит спиртным…
Во хмелю он бывал буен и часто делал вещи, за которые потом становилось стыдно, но на этот раз превзошел самого себя. Утром он проснулся с мерзким привкусом во рту и сильнейшей головной болью: знаменитый писатель Джон Стейнбек обнаружил себя лежащим на диване полностью одетым и в ботинках. Это поразило его больше всего — уж ботинки-то Гвендолин могла бы с него снять! Но худшее было впереди.
Завтрака в этот день он так и не получил. Жена встретила его на кухне одетая в черное и смертельно бледная, и он, растерявшись и слегка струхнув, спросил, не умер ли кто из ее родни. Гвендолин ответила, что она действительно пережила огромную потерю: вчера вечером у нее скончался муж.
Их семейная жизнь подошла к концу: любовь давно ушла, и она жила с ним только ради детей, но это тоже лишилось смысла. Он не хозяин своего слова: кто обещал бросить пить? Кто клялся, что никогда больше не скажет ей ни одного грубого слова, не поднимет на нее руку?
Из того, что случилось вчера вечером, он не помнил ничего и не знал, как себя вести: промямлил что-то примирительное, попытался взять ее ладонь в свою, но Гвендолин отшатнулась от его руки как от гремучей змеи. Он попробовал ее успокоить:
— …А как же дети? И наш дом? Послушай, ведь за эти четыре года мы с тобой построили наш общий мир…
В ответ он услышал, что дети, разумеется, останутся с ней, а их мир давно рухнул, и виноват в этом он — его любовь к выпивке и неумение себя контролировать.
Кофе выкипел, залив плиту, настенные часы звонко пробили девять раз. Он взглянул на них и подумал, что ему по крайней мере запомнится, когда отдала богу душу его семейная жизнь. Голос жены доносился глухо, как сквозь вату: она говорила, что свяжется с адвокатом, что его долг — обеспечить ее и детей и что особняк на Манхэттене должен отойти ей…
Джон Стейнбек плохо понимал, о чем она ведет речь, но машинально кивал головой. Произошло непоправимое, все остальное большого значения не имело.
Все было сделано так, как того хотела Гвендолин. Он перевел на ее имя большую часть денег со своего банковского счета, оставил ей нью- йоркский дом со всей обстановкой, а себе забрал лишь одежду, которой у него было немного, да груду старых бумаг — его архив.
Все это легко уместилось в багажнике старой машины. Он сел за руль, в последний раз взглянул на свой бывший дом и отправился туда, где он родился и вырос и где его никто больше не ждал— в собственную юность.
Дом его родителей в калифорнийском городке Салинасе предназначался для продажи. Так было решено давным-давно, после того как скончался отец. Мать ушла еще раньше, жить в Салинасе не собирались ни он, ни его сестра Мэри — к чему содержать никому не нужную недвижимость? Были и покупатели, но с кем-то они не сошлись в цене, другие передумали, и беспризорный дом стоял пустым, постепенно ветшая: в нем не жили, им не занимались, но теперь, в 1948 году, он дождался своего часа.
…Отперев входную дверь, Джон Стейнбек почувствовал знакомый с детства запах: так пахнет дерево, впитавшее в себя аромат отцовского трубочного табака и матушкиных пирогов с корицей, так пахнут старые ковры и книги — а теперь к этому примешивалось что-то еще.
Запах пыли, плесени, отсыревших простыней: это был запах смерти, пустого, брошенного жилья. Ну ничего, он проветрит комнаты, выколотит половики, просушит белье, скосит траву во дворе. А если будет надо, то и покрасит, приколотит, починит крышу: отец научил его всему, что должен уметь хозяин, — он преподал первые уроки, университетом же стала жизнь. Тому, кто работал чернорабочим, матросом, рабочим на консервном заводе и сборщиком фруктов, нечего бояться возни по дому — он видал разные виды и выжил, не пропадет и теперь.
