Василий Андреевич меж тем тоже почему-то подумал о докторе Данилевском. Тот учился в Московском университете и считался подающим надежды ученым, известные профессора просили графа дать ему вольную. Но барин не согласился, и, очутившись в Кукавке, доктор запил, захмелев, рвался к господскому дому, чтобы рассчитаться с Морковым по-свойски. В отличие от Данилевского Василий был послушен и смирен и выполнял все, что ему велели. Каждую свободную минуту упражнялся в живописи, иногда и засыпал там же, где писал, был хорошим кондитером, расторопным лакеем, потом стал незаменимым управляющим. Граф зауважал крепостного живописца, затем проникся к нему симпатией. Дело кончилось тем, что граф, прежде в грош не ставивший искусство, полюбил живопись.
В доме на Ленивке сгорает от чахотки жена, с которой он прожил сорок восемь лет. Анна Ивановна давно состарилась, но для него осталась все той же тоненькой робкой девушкой, которую он увидел на престольном празднике в Кукавке. Его уважала вся округа — шутка ли, парубку всего двадцать шесть, а он уже строит храм! На Украине исстари были в большой моде портреты (в шляхетских домах их называли «контерфектами»), и у Тропинина нет отбоя от заказчиков — его осаждали и богатые крестьяне, и окрестная шляхта. Он, конечно, на виду, но у светлоглазой дивчины имелось одно важное преимущество, напрочь перечеркивающее их будущее: Анна Ивановна в отличие от Василия не была крепостной... Выйдя за него, она и их будущие дети стали бы графскими холопами. Василий сам не пожелал бы этого Аннушке, но в то утро до свадьбы было еще далеко: осанистый парень в синем господском камзоле и аккуратно завязанном галстуке лишь уважительно поздоровался с девушкой и угостил ее купленным у ярмарочного разносчика сахарным леденцом.
На следующий день они прогулялись вдоль опушки березовой рощи, а через три месяца, когда церковь наконец достроили и освятили, первой парой, обвенчанной перед новым алтарем, стали Василий Тропинин и Анна Катина. Она пошла за него, несмотря ни на что, чтобы быть вместе и в горе, и в радости. Стала крепостной, работала в доме графа Моркова и надеялась лишь на то, что весь свой век они проживут вместе. Но этого, судя по всему, не случится: жена очень плоха, едва ли переживет зиму. А впрочем, бывают же чудеса — вдруг в Замоскворечье на покое и свежем воздухе ей станет лучше... Все в воле божьей — надо лишь подыскать хороший дом, где Анне Ивановне было бы покойно… Дрожки петляли по узким улочкам Замоскворечья — ни один прохожий не мог толком объяснить, где второй Еропкинский переулок.
Тропинин понемногу закипал, а его уже немолодой сын изо всех сил старался занимать как можно меньше места и был бы рад стать невидимым. Отец воспитал его на патриархальный лад — заговаривать со старшими первым и уж тем более иметь собственное мнение ему не полагалось. Он не понимал, зачем папенька взял его с собой, — все равно же все решит по-своему. Позже, когда в новом доме обнаружится какое-нибудь неустройство, он, пожалуй, поругает его за недогляд, но сердце в это вкладывать не станет.
«Конечно, не станет, — подумал Арсений. — Ну какой с меня спрос?»
Он так привык быть на вторых ролях, что это не казалось обидным: отец лучше знает, что делать, а если ему захочется поворчать, ничего страшного тут нет.
Сын художника был кроток, воля отца казалась ему законом. Тропинин хотел сделать из отпрыска художника и с детства учил живописи, но картины Арсения не были хороши: полные нимфы со сложенными сердечком губами, сомнительного сходства портреты. Сын был не одарен, не умен, не боек, он так и не женился, и у Тропинина за него болела душа: ну как они с Анной Ивановной оставят его одного — бестолкового, готового отдать последнюю рубашку первому встречному?
А ведь в детстве Арсений был бойким, сообразительным, веселым мальчишкой, но после того как произошло чудо и чахотка отступила, от сына осталась только тень. За все на свете приходится платить. Возможно, перемена, случившаяся с сыном, — дань, взятая судьбой за то, что Арсений остался жив, а он стал свободным и знаменитым живописцем?
Может, болезнь жены — плата за спасение их единственного ребенка?
Ничто не случается просто так и не достается даром — за каждую удачу приходится платить втройне…
Василий Андреевич совсем было приуныл, но извозчик наконец свернул во второй Еропкинский переулок. Они подъехали к дому Миронова, им отворили ворота, и художник почесал в затылке — ну и хоромы! И что, собственно, ему с ними делать?
Обанкротившийся купец знал лучшие дни и был человеком с гонором: в тесном, застроенном низенькими мещанскими домишками переулке он выстроил барский особняк. Портик с колоннами, большие венецианские окна, флагшток над куполообразной кровлей.
