Далеко в прошлом остался восторженный двадцатилетний провинциал, которого когда-то привез в столицу властный батюшка. Давно забыты и намерения Поля стать дипломированным художником: провалившись на экзаменах в Школу изящных искусств, он заявил, что сам освоит все секреты мастерства, и с головой ушел в работу, утверждая, что очень скоро создаст новые, невиданные полотна, которые потрясут Париж. Увы, уже несколько лет он регулярно посылал свои картины в Салон, жюри которого столь же регулярно их отвергало. Поль водил знакомство с такими же, как и он, отщепенцами официального искусства: Фредериком Базилем, Альфредом Сислеем, Клодом Моне, Огюстом Ренуаром, Эдгаром Дега.
Но и с ними он держался отчужденно, утверждая, что их методы «воздушного письма» устареют со дня на день и что он собирается привнести в живопись нечто большее. По-настоящему Поль сдружился только с Камилем Писсарро — так, что даже прислушивлся к его советам и, следуя им, старался сделать краски своих полотен немного жизнерадостнее. Вот только сделать жизнерадостнее самого Поля пока никому не удалось. Упрямое, насупленное лицо, вечно нечесаные волосы и по-бычьи наклоненная голова. Того и гляди забодает весь мир. Таким Ортанс впервые увидела Поля Сезанна. Девушка, давшая ей адрес, шепнула, что не в пример многим художникам мсье почтителен с натурщицами, хотя и весьма странен во всем остальном.
— Ни в коем случае не смей его касаться. Этого он терпеть не может. Даже юбкой старайся не задевать. Он и приятелям-то своим руку не пожимает. Никогда не пытайся убраться в его мастерской: он до смерти боится, что пыль, поднятая с полу, осядет на влажное полотно. Не брякни, что в комнате воняет, — он все равно тебе не поверит. Зато разозлится. И главное — не вздумай даже слегка пошевелиться, пока он тебя пишет, а то сразу выгонит. Он любит, чтобы девушки лежали неподвижно. «Как яблоки» — так он говорит. — И подруга прыснула в кулак: — Как пить дать, однажды какой-нибудь натурщик заживо сгниет у него в мастерской, как и его дурацкие фрукты.
Увидев смятение на лице Ортанс, она поспешно прибавила:
— Но платит он исправно. Его папаша каждый месяц присылает деньги.
Правда, всего полтораста франков... Но без них бедолага давно протянул бы ноги.
Беспорядок, встретивший ее у Сезанна, и в самом деле поразил Ортанс. В мастерских других художников ей по крайней мере случалось видеть изящные вещицы: резные рамы, куски парчи, старинную посуду венецианского стекла, которую приберегали для изысканных натюрмортов. Но здесь царило запустение звериной берлоги: гниющие фрукты и увядшие цветы в пустых банках, печь, перед которой высилась куча золы едва ли не выше ее самой, старый казан, на дне которого засыхала оставшаяся от позавчерашнего ужина вермишель. Ничего другого хозяин, кажется, вообще не готовил... Однако еще поразительнее, чем это запустение, выглядели кучи продырявленных холстов, сваленных по углам.
Ортанс решила было, что дыры в них сделали крысы, но неожиданно странные раны на полотнах получили совсем иное объяснение.
В тот день, едва войдя, она почувствовала какое-то злобное напряжение, сгустившееся в спертом воздухе мастерской. Неприязненно косясь на окно, из-за которого доносились назойливый визг инструментов и перебранка рабочих, Сезанн раз за разом все яростнее тыкал кистью то в палитру, то в полотно. До той поры, пока Ортанс, стараясь чуть расправить затекшую ногу, не покачнулась... «Простите, господин Сезанн», — хотела уже пробормотать она, но осеклась на полуслове.
Зарычав как зверь, художник вдруг схватил кисть и, будто пикой, принялся колоть ею беззащитный холст. Потом, скинув его с мольберта, резко швырнул в угол.
— Сеанс закончен, — прохрипел он.
И Ортанс ни жива ни мертва от испуга поскорее выскользнула прочь...
— Эй, детка, видать, ты неплохо ублажила своего дружка!
Вон какая расхристанная...
Грубый окрик подвыпившего бродяги ударил в спину. Господи, ее шляпа, мантилья! Вновь вскарабкавшись по лестнице и не дождавшись ответа на стук, она толкнула дверь мастерской...
Сидя на полу и обняв истерзанную картину, Поль тихо плакал, размазывая по щекам цветные полосы краски. Стараясь не скрипнуть старыми половицами, она потянулась к стулу, на котором сиротливо лежала забытая шляпка, но потом, как будто в забытьи, шагнула дальше...
Очнулись они лишь тогда, когда за окном внезапно наступила тишина. Наверное, рабочим пришла пора обедать.
О любви они не говорили. Просто с этого дня, уходя после сеанса, Ортанс как будто невзначай забывала у Сезанна то корзинку, то саквояж... Пока не перетащила к нему в дом все свои нехитрые пожитки. Почему она вдруг решила остаться рядом с этим странным человеком, который, казалось, забывал о ее существовании в тот самый момент, как размыкал свои медвежьи объятия? Она и сама этого не знала. Многие ее подруги, подрабатывавшие позированием, точно так же регулярно переносили свои картонки и саквояжи из одной мастерской в другую... Так что Ортанс ни на что особенно не рассчитывала. Но когда спустя год началась франко- прусская война и парижане потянулись прочь из столицы, Поль вдруг заявил Ортанс, что они уедут вместе.
...Поняв, что сын давно не слушает ее, Ортанс обиженно фыркнула.
Она знает, что Поль-младший не очень-то любит, когда она начинает нападать на отца. Но кому же ей еще пожаловаться? Ведь ради Малыша и его будущего она столько лет терпела причуды его папаши…
Всю дорогу до Марселя сердце Ортанс замирало от волнения. Кто знает, может быть, мсье Сезанн хочет представить ее родителям? Такие случаи с натурщицами тоже бывали. Что, если и Ортанс вытянула счастливый билет? Женился же несколько недель назад друг Поля, писатель Золя, на своей давней любовнице Габриэль, а ведь когда-то она торговала цветами и, подобно Ортанс, подрабатывала позированием.
