В отличие от меня Рудольф давно уже жил в Лондоне и знал здесь каждый уголок. Видимо, поэтому он и решил, что в чужом городе меня надо тщательно опекать. Его даже не смущало присутствие моей матушки, самоотверженно поселившейся в моей лондонской съемной квартире и взявшей на себя все бытовые заботы. Каждое утро он заезжал за мной на машине, отвозил в театр, а вечером привозил обратно. К этому ритуалу добавлялся еще один — ровно в пять мы пили чай в уютном кафе «Блэк Куин». Мама, уставшая проводить дни в одиночестве, в одно прекрасное утро собрала вещи и уехала обратно в Париж, посчитав, что меня ее присутствие лишь смущает, к тому же на общение с ней времени катастрофически не хватало — за мной повсюду неотступно следовал Рудольф.
Его первая съемная квартира была скромной: холостяцкая кухня, которой он вряд ли пользовался, ванная с душем, одна жилая комната без мебели и каких-либо декоративных вещей.
В центре — вечно разобранная кровать, рядом на стуле — телефон. До него было не дозвониться: он говорил часами. Говорил со всеми подряд — с коллегами, сумасшедшими фанатами и просто случайными знакомыми. Казалось, телефон был для него неким священным атрибутом, ящиком чудес, издававшим звуки внешнего мира, которые создавали иллюзию присутствия другого человека. Он буквально хватался за каждый звонок и тянул разговор как можно дольше.
Много позже, когда Рудольф обзавелся разнообразной недвижимостью (вилла Ла-Тюрби близ Монако, дом начала века в Лондоне, квартира в Париже на набережной Вольтера, квартира в «Дакота-билдинг» в Нью-Йорке, ферма в Вирджинии, дом в Сен-Барт, остров Ли Галли близ Неаполя), он все равно не изменил своим привычкам и обходился малым.
И хотя квартиры и дома его были захламлены антикварной мебелью, картинами старых мастеров и предметами искусства, ему по большому счету все это было не нужно. Ютился он обычно в одной комнате и все так же висел на телефоне.
— Ваши отношения породили немало сплетен...
— Это действительно лишь сплетни. Мы просто были очень близкими друзьями. Что касается лично меня, без жены и дочери я ощущал себя очень одиноким. Порой специально засиживался у Рудольфа, только бы не идти в свои пустые, унылые комнаты. Случалось, оставался у него ночевать, а поскольку в доме Рудольфа имелась лишь одна постель, мы ложились на нее вдвоем, спиной к спине, и засыпали до утра, как братья.
— Нуреев был таким же одиноким, как и вы?
— Он был очень одиноким человеком и, мне кажется, делал все, чтобы обмануть это печальное и мучительное чувство…
Знаю, он посещал злачные места, где пользовался платными сексуальными услугами, а возвращаясь домой, быстро принимал душ, смывая остатки чужих запахов и прикосновений, замертво падал в постель и засыпал тревожным сном. Вскакивал на заре и бежал на репетицию в театр. У него не было времени на серьезный любовный роман — то ли он бежал от этого сознательно, то ли боялся связываться с кем-то слишком тесно… Вся его энергия была направлена исключительно на работу. Необязательные скорые контакты, такая «fast love» его вполне устраивала.
Он говорил, что его притягивают самые опасные кварталы, в которых обитают страшные личности и грязная любовь. Долгие годы Рудольф кружил в ночи, подбирая себе разового партнера, мгновенно заключал сделку, быстро занимался сексом и так же быстро уходил. Никаких сантиментов, никаких сожалений и никаких привязанностей — ничего. Только механика. Причем обязательно уличная, обезличенная. Та, которая не требует затраты чувств.
Порой он заявлялся на репетицию совершенно разобранный. «Это пройдет, не обращай внимания, — откровенно говорил мне Рудольф. — Просто я вчера перебрал с сексом, сделав это три раза подряд. Но я быстро восстановлюсь, не подведу».
— Он не стеснялся рассказывать вам о столь интимных вещах?
— Нет, мог запросто рассказать о каком-либо приключении. Кстати, я до сих пор не могу с уверенностью сказать, были ли все его байки правдивыми. И вот почему. Как-то Рудольф поведал мне об одном мимолетном сексуальном приключении, случившемся с ним в ночном Цюрихе. Встретив на улице некое дивное создание, которое по известным причинам не мог повести в свой роскошный «Отель дю Лак», он предложил «все сделать на улице», в пышной рощице, обрамлявшей берег озера. Так случилось, что спустя пару недель я оказался в Цюрихе и совершенно случайно поселился в том же самом отеле, что и Рудольф. Вспомнив его рассказ, вышел на берег озера и… не обнаружил там никакой рощицы! Обычный решетчатый забор и пара жалких кустов… Тут-то у меня и зародилось сомнение.
Мы сыграли мильтоновскую премьеру, и вскоре я уже упаковывал вещи, торопясь вернуться домой, в Париж. Рудольф приехал провожать меня на вокзал с большой коробкой. Я открыл ее и обомлел — это были изысканные старинные бокалы из антикварной лавки, которыми мы, гуляя по вечернему Лондону, в свое время часто любовались в витрине. Хранил их многие годы, боясь разбить, но в конечном итоге из всего набора уцелел лишь один. Впрочем, и он недавно случайно упал, разлетевшись на мелкие осколки…
— Продолжилась ли ваша дружба после отъезда из Лондона?
— Мы вновь повстречались в театре, на этот раз в миланском «Ла Скала», куда меня пригласили для постановки балета «Экстазы» на симфоническую поэму Скрябина. Поначалу я сильно скучал — после репетиций вечера казались бесконечными, да и город как-то быстро затихал, укладывался спать, и лишь центральные улицы и площади со своими открытыми уличными кафе и маленькими кинотеатриками жили и более-менее энергичной жизнью.
