«Ты мог бы стать художником! Драматургом! — восклицала Сара. — Так какого же черта...» — и осекалась. «Я — мальчик из деревни», — мягко напоминал Огюст. «А я — дочка шлюхи, и что?» — парировала Сара. «Кухня — моя мастерская. Моя палитра. Мой дом, — задумчиво говорил Эскофье. — Я могу сделать так, чтобы человек воспарил за столом, словно птица. Или чтобы ударился в меланхолию. Для меня тут нет секретов. Для меня мои блюда звучат, у каждого — своя мелодия, свой цвет. Готовка — такое же чудо, как живопись или музыка. Просто про это мало кто помнит».
Он казался серьезным, даже строгим — но женщины, для которых он готовил, теряли голову, и с течением времени Огюст обнаружил, что вернее способа завоевать даму, чем собственноручно приготовить ей ужин, человечество, видимо, не придумало.
Эскофье не был сердцеедом, он просто служил женщинам, и со временем в его постели перебывали многие — и Бланш, и Катинка, и даже некоторые особы королевских кровей. А семья... Что ж, у него, как у всякого приличного господина, была жена, прелестная Делфин, дочка парижского издателя. Как ни глупо, он выиграл ее в бильярде: играл с ее отцом и сказал, что если выиграет — предложит Делфин руку и сердце. Потом Огюст часто думал, что партнер, кажется, поддался — Эскофье был выгодной партией.
У них было четверо детей и налаженный быт, но любви — нет, не было. В конце концов, Делфин сама сделала выбор: когда Огюста позвали работать в Лондон, она сказала, что ни за что к этим варварам-англичанам не поедет.
В ее первый и последний визит лондонцы показались ей грубыми и невоспитанными, Лондон — холодным, страшным и темным... Она вернулась во Францию, и до самого конца жизни они с Огюстом жили раздельно. Возможно, это и к лучшему. Настоящего художника, думал Огюст, не должны отвлекать такие мелочи, как семья. Семья — это для буржуа, а он каждый день создает шедевры. Дети, скандалы, быт — пусть все это будет на расстоянии, в тиши уютной виллы на Ривьере.
Лишь когда Огюсту стукнуло восемьдесят, он впервые пожалел, что у него нет настоящего дома. Долгие годы он жил в гранд-отелях, на которые работал, и это ему очень нравилось: и «Савой», и «Карлтон» были лучшими в мире, ему не приходилось думать ни о чем — вышколенная прислуга предвосхищала любой каприз великого повара.
Это было удобно: проснулся, спустился в лифте — и ты уже на кухне своего ресторана. Здесь можно все проверить, спокойно позавтракать, из лобби принесут свежую газету... Но вскоре с отелями было покончено, а от новостей в газетах у него разливалась желчь. И только общество любимого пуделя Вакса ненадолго улучшало настроение.
Все куда-то катилось... Старый мир, в котором Огюст чувствовал себя как дома, надломился и рухнул в тартарары. Его лучшие клиенты, вдовствующие императрицы и принцы-гуляки, куда-то исчезли, а вместо них, как клопы изо всех щелей, полезли нагловатые плуты в котелках, ни черта не понимающие в высокой кухне. В 1912 году Огюст придумал гениальную пиар-акцию: он организовал «Лигу гурманов» и устроил «вечер французской кухни», который одновременно проходил в тридцати семи городах — рецепты и указания мэтра передавались по телеграфу, а приветствие участникам зачитывала постаревшая, но все такая же неутомимая Сара Бернар.
И куда потом делись все эти гурманы? Да и сама высокая кухня — кому она нужна в эпоху мировых войн и газовых атак? Поесть бы досыта... В 1918-м, когда кончилась Первая мировая, Эскофье еще успел повторить трюк, которому научился во время франко-прусской войны, — накормил семьсот двенадцать человек, собравшихся на праздничный ужин в обеденной зале «Карлтона», всего двадцатью килограммами мяса: больше он достать не смог. Смешал с запасами фуа-гра, мадерой, вмешал десять килограммов сухарных крошек — и получились гениальные тефтельки.
Новой публике уже не нужны таланты Эскофье. «Карлтон» вышвырнул его на улицу как шелудивого пса, с издевательской пенсией.
Цезарь Ритц слег с инфарктом, потом еще с одним — он начал бояться, что упадет прямо при гостях, и перестал бывать в своих отелях, на много лет запершись на собственной вилле. Он пугался любого шороха, впал в депрессию и жил, задернув шторы. На вилле под Ментоном жену Эскофье Делфин разбил паралич, и Огюст тратил остатки денег на врачей и сиделок. Сын погиб на фронте. Мир заволокла какая-то мгла... Все куда-то катилось — и Огюст надеялся лишь на то, что книги, которые он написал, еще понадобятся. Книгу нельзя убить — может, в этом спасение.
...«Бульонные кубики! — выкрикнул пожилой господин в дорогом костюме, стоявший посреди оживленной Бонд-стрит. — Вот, что им всем нужно!» Он махнул тростью в сторону невидимого врага, выругался и поплелся прочь.
Нет, этого они не дождутся! Он слишком стар, чтобы меняться. Вернувшись в свою квартиру, он отправился к плите, приготовил телячью печенку и скормил ее Ваксу: пес по крайней мере всегда радовался угощению. Налив себе кофе, он снова подумал о Делфин. Они так мало жили вместе, теперь уже поздно начинать. Но — странное дело — он все чаще думал, как она там, что видит из окна, пытается ли по-прежнему писать стихи и диктовать их сиделке. Удивительно: их жизнь была такой разной, и все же он чувствовал, что заканчивают они ее вместе, пусть даже он — в Лондоне, а она — на Ривьере. Возможно, в этом тоже есть какая-то тайна, но как ее разгадать?
P. S. Огюст Эскофье умер 12 февраля 1935 года, на четыре дня пережив свою жену.