Однажды на каком-то папином юбилее меня заставили произнести тост. Я поднялась и сказала маме: «Ты прости, пожалуйста, но у меня ощущение, что у нас с папой до сих пор одна пуповина…» Я абсолютно папина дочка!
С первых дней своей жизни я отчетливо помню отцовский запах. Когда папа поздно возвращался из театра и наклонялся надо мной, чтобы поцеловать, я чувствовала необыкновенный запах театрального клея.
Этим клеем актеры клеили себе бороды и усы.
Я родилась и провела первый год своей жизни в Лефортовском дворце. Дворец — это ведь только звучит красиво, на самом же деле мы жили в маленьком флигельке. Это были бывшие конюшни, построенные еще при Екатерине. Сейчас там, кстати, «ментовка». Бабушка, мать Льва Константиновича, работала в архиве, а дедушка Костя был комендантом Лефортовского дворца. Жили мы все на шести метрах за занавеской. В этой каморке обычная детская кроватка не помещалась, и отец смастерил ее сам, маленькую, нестандартную. Он ведь в молодости мечтал стать краснодеревщиком...
Помню, отец рассказывал одну историю. Как-то он ехал на машине с Иннокентием Смоктуновским.
И что-то они затренделись в ночи и заехали к нам в гости. Я сплю за дверью в кроватке. Мне тогда, кажется, еще и годика не было. Иннокентий Михайлович с большим интересом меня разглядывает. «Левочка, — обращается он к отцу. — Какая славная девочка! Можно ее разбудить?» И это в два часа ночи!
Как-то зимой отец повез меня, уже взрослую барышню, в Лефортово. Я сразу же узнала знакомое крыльцо. А когда показала на сухие ветки кустов и вдруг сказала: «Это персидская сирень!», Дед чуть не разрыдался: «Ты не можешь это помнить!» Молоденький милиционер, узнав Деда, подвел к двум березкам, растущим у флигеля, и важно произнес: «Знаете, эти деревья посадил Петр I». Дед ответил: «Боюсь вас разочаровать, молодой человек, но эти березы сажали мы с отцом…» — Почему вы все время называете отца Дедом?
— Такая уж у него кликуха образовалась еще со времен Театра Ленинского комсомола.
Откуда она взялась, вспомнить никто не может, но его всю жизнь звали Дедом, даже когда он был еще вполне себе ничего…
Поскольку ни дедушек, ни бабушек, которые бы со мной нянчились, не было, меня сначала водили в детский сад на пятидневку, потом засунули в интернат. До сих пор извожу родителей вопросом: «Зачем вы лишили меня детства?» У них, видите ли, не было выхода: они занимались великим искусством! Судьбы российского театра решались, а тут маленькая Катька под ногами…
Рядом с нашим домом у Филевского парка был детский сад. Мама ради меня устроилась туда музыкальным работником, играла на пианино все эти «ум-ца, ум-ца, ум-ца-ца…»
Конечно, в садике со мной приключались всякие истории.
Однажды, гуляя во дворе, я засунула башку между деревянными перекладинами шведской стенки, а вот вытащить не смогла. Все ушли, а я так и осталась стоять. Еще помню вкус чудовищно противного рыбьего жира из заварочного чайника...
Летом детский садик вывозили за город. Наш корпус окружал, как мне казалось, дремучий лес. И я страшно боялась этого леса: по моему твердому убеждению, там водилась рысь! Забирали нас по домам на выходные. Я шла по лесной тропинке, крепко вцепившись в мамину руку, и думала: «Вот сейчас рысь из кустов как выпрыгнет!» Помню, я там заболела стоматитом, весь мой бедный язык был усыпан язвочками.
Детсадовская врачиха на зависть остальным детям кормила меня ягодами. Она в какой-то умной книжке вычитала, что эта кислятина вылечит болячки во рту. Есть ягоды я не могла, боль была адская, от красной смородины мне становилось только хуже. Приехал Дед — он старался вырваться ко мне, где бы ни был, — увидел это «лечение», в ярости схватил меня, завернул в казенное одеяло и так нес на руках до электрички…
Один раз меня засунули на все лето в пионерлагерь. А это значит прощай гастроли с родителями! Они, видимо, меня пожалели и не взяли с собой в длительную поездку в Челябинск и Магнитогорск. А я так по ним тосковала! Никогда не забуду истошный крик воспитательницы: «Катя Дурова, к тебе приехали! В будни свидания не положены!»
