Юлия Евстафьевна быстро взглянула в висевшее на стене гостиной зеркало и отправилась к мужу. В каком он настроении, не вернулись ли боли? Не хочет ли сказать ей что-нибудь важное? Она не знала, что он уже давно не спит. Борис лежал, закрыв глаза, и думал о том, какие странные фокусы иногда выкидывает жизнь. Кто знает, как бы у них с женой все сложилось, будь он по-прежнему здоров? До 1909 года, когда его болезнь впервые заявила о себе, им порой приходилось нелегко.
Со стороны их жизнь казалась идеально налаженной: двое чудесных детей, просторная квартира в Петербурге, дача под Кинешмой — выстроенный по его проекту русский терем, лошади в конюшне... Но он-то знал, как тяжело приходилось Юлии: гордой красивой польке, сохранившей и католическую веру, и шляхетское самолюбие, было нелегко вжиться в роль хозяйки дома, чьи жизненные перспективы ограничиваются воспитанием детей да присмотром за кухаркой. Летом 1907 года она жила с тремя детьми, Кириллом, Ириной и полугодовалым Игорем, под Кинешмой и писала ему отчаянные письма: прислуга никуда не годится, домашние заботы отнимают все силы, ей невыносимо — приезжай! А он, тоже впав в тоску и от души жалея уходящую молодость, вместо Кинешмы махнул в Италию, с дороги написал об этом жене и через несколько дней уже был в Венеции.
Там он много рисовал и против обыкновения чуть не закрутил роман с миловидной русской дамой, путешествовавшей по Италии с мужем. Они катались по каналам, и он даже начал писать ее обнаженной, но закончить работу не удалось: интеллигентный мякиш-муж, обычно пребывавший в вяло-полурасслабленном состоянии, вдруг будто очнулся и приревновал. Он выслеживал их гондолу, наблюдая за ними с мостов в подзорную трубу, и прогулки с сеансами пришлось прервать. Куда хуже было то, что каким-то непостижимым образом об этой истории проведала Юлия Евстафьевна, и в Венецию полетели тревожные, полные боли и обиды письма. Ему было неловко и досадно: жена стала казаться помехой… А через несколько месяцев после его возвращения в Россию Игорь умер. Для них с женой это стало страшным потрясением.
Тогда казалось, что жизнь их сломала и они страшно далеки от своей первой, идиллической совместной поездки за границу, когда его, пенсионера Академии художеств, получившего золотую медаль, отправили в бесплатный годичный тур по Европе!
Он взял с собой жену и трехмесячного Кирилла, и они путешествовали по Франции и Испании. В Россию Кустодиевы вернулись на несколько месяцев раньше оплаченного Академией срока: Европа им надоела, замучила тоска по русским березкам, осинкам и лужам. Но ощущение полного единения с женщиной, ставшей его женой, запомнилось навсегда. А перед побегом в Венецию оно утекало, словно вода между пальцами.
Бог весть как все сложилось бы, если бы боли в руках не тревожили его все сильнее.
Доктора говорили о ревматизме, заставляли носить корсет. Берлинский профессор Оппенгейм поправил русских коллег: причиной болезни, оказывается, была опухоль спинного мозга, и он брался ее удалить. От гонорара за операцию профессор отказался — попросил подарить ему картину. Затем — война, вторая операция в петроградской клинике Цейдлера, не имевшая особого эффекта. И, наконец, самая страшная, третья, которую делал ученик Оппенгейма — профессор Ферстер, приехавший в Россию лечить Ленина. Ферстер оперировал его под местным наркозом: изношенное сердце могло не выдержать.
Кустодиев все слышал, все видел, все понимал и желал смерти, цепенея от невыносимой боли, когда ланцет хирурга вскрывал его позвоночник. Дело обстояло куда хуже, чем казалось до начала операции, и Ферстер предложил Юлии Евстафьевне выбирать, что сохранить — руки или ноги.
Потом были долгие, беспросветно тяжелые дни в больнице, когда не хотелось открывать глаза и отрывать голову от подушки. Он буквально вел войну с висевшей над его кроватью штангой: Борису Михайловичу никак не удавалось ухватиться за нее и сесть на постели. И все это время рядом была жена. Если бы не она…
Если бы не она…
Он знал, что его друзья за глаза называют Юлию подвижницей, ангелом самопожертвования и доброты, наверняка они восхищаются и его терпением. А если бы в их жизни не было этой беды? Сколько супружеских пар распалось из-за того, что любовь съел быт, потому, что они устали друг от друга?
…Так что же, выходит, надо благодарить судьбу за болезнь?..
Он тряхнул головой, отгоняя наваждение, открыл глаза и улыбнулся поправлявшей подушки жене.
Кустодиев начинал как портретист. На одной из выставок жена (тогда их брак был еще совсем молод) заметила, что учитель, Репин, подмял его без остатка и по выставленным картинам не разобрать, где кончается мэтр, а где начинается его ученик. Кустодиев тогда только улыбнулся. Прошло время, и на его картинах заплескалась-засверкала красками глубинная, лубочная, народная Русь: ярмарки, болтающие горожанки, наведавшийся в гости к пышной купчихе косматый домовой, яркие шали, расписные сундуки, кряжистые, бородатые, похожие на леших мужики. Критики разводили руками: да что ж это такое, господа?
Где психологизм? Сейчас, когда эта Россия сгорела в огне двух войн, мировой и гражданской, а сам он прикован к постели, его яркие, радостные полотна казались особенно удивительными. Никаких внешних впечатлений, все — по памяти; никаких жизненных радостей, только боль и постоянный труд. А краски на его картинах светились все ярче, и изображенные на них пышные русские красавицы выглядели все соблазнительнее. Это стало его жизнью, и приходившие к Кустодиевым люди поражались тому, каким общительным и дружелюбным человеком был художник. Сегодня к нему пожаловал главный режиссер театра марионеток — просил, чтобы Борис Михайлович оформил новый спектакль. Кукольники были бедны как церковные мыши, и Кустодиев, который считался знаменитым театральным художником — его «Блоха» в МХАТ-2 и БДТ и «Голуби и гусары» в Малом театре произвели фурор, — запросил всего двести рублей.
