Дэвид купил в Швейцарии шале, перебрался туда с Джоуи и взялся за его воспитание. Гости, добиравшиеся до Женевского озера, обнаруживали совсем другого Боуи — элегантного, дружелюбного, загоревшего на альпийском солнце лыжника. С сыном он общался скорее как старший брат: они были неразлучны. Боуи очаровал местных жителей — новый сосед был безусловно обаятелен и невероятно, фантастически умен. Журналистов он допускал к себе очень избирательно — в частности, требовал у тех сообщать их даты рождения, чтобы решить, подходят ли их знаки зодиака для взятия интервью, — зато потом те счастливчики, которые допускались к телу, изумленно хлопали глазами, слушая, как хозяин шале жонглирует цитатами и наизусть декламирует Боэция.
Тот Боуи, который жил с Игги Попом в Берлине, был алкоголиком, бабником, завсегдатаем местных пивных и ценителем велосипедных прогулок. Он жил в скромной квартире, так же скромно одевался и записывал странные альбомы, в которых большую половину времени звучания занимало какое-то тревожное синтезаторное нытье. Выглядел он ужасно: изможденный, рассеянный, неразговорчивый. В конце концов, от Боуи неприятно пахло: он по нескольку дней не принимал душ. В квартире у них с Игги царил невероятный кавардак, как у студентов-первокурсников: на полу, стульях и диванах — кучи одежды, в мойке покрывались плесенью давно не мытые тарелки. Свободное время он проводил за просмотром дурацких комедий.
Зато новый, «швейцарский» Боуи был щеголем, бонвиваном и ценителем прекрасного.
О фашизме больше не заговаривал — напротив, сочинял антифашистские песни. Дэвид много читал — обычно по книге в день — и мог похвастаться библиотекой в 5000 томов. Он собирал произведения искусства и входил в редколлегию журнала «Современные художники». Ах да, он ведь и сам занимался живописью — что-то рисовал, иногда выставлялся. И еще был скульптором. И, помимо прочего, актером — с блеском выступил в бродвейской постановке «Человек-слон», удачно сыграл в нескольких фильмах. Сорвалась разве что идея сыграть Синатру в голливудском байопике — Боуи поехал знакомиться с самим, но Синатра увидеться с ним не пожелал: из гримерки передали, что со всякими там пидорами мэтру общаться недосуг.
Теперь Боуи был мультимиллионером. У него больше нет долгов, даже наоборот — в 1983-м EMI предложила ему контракт стоимостью двадцать миллионов долларов.
Соседи по Женевскому озеру видели подтянутого мужчину, одетого в униформу местных богачей, — кашемировые свитера «Malo», куртки «Burberry»… Боуи выглядел преуспевающим завидным холостяком — и светская публика внезапно обнаружила, что он завязал роман со своей соседкой, вдовой Чарли Чаплина Уной О’Нил. Она была на двадцать лет старше Боуи, но Дэвид всегда прекрасно ладил с женщинами, которые много старше его: взять ту же Элизабет Тейлор. Он гостил у Уны так часто, а их отношения были настолько близкими, что родственники Уны не сомневались — дело идет к свадьбе. Но вся дикость этой идеи в конце концов стала ясна даже ей. «В нашем с вами случае, Дэвид, — улыбнулась она ему горько, — это будет не брак, а финансовая операция. Так сказать, слияние двух брендов.
Чаплин-Боуи, понимаете? Мегакорпорация».
В 1980-м был момент, когда он хотел осесть в Швейцарии навсегда и никогда оттуда не выезжать — после того как безумный Марк Чепмен убил Джона Леннона. Боуи с ужасом узнал, что в тот вечер Чепмен сначала посетил представление «Человек-слон» и обвел фамилию Боуи в программке черной ручкой. Получается, Чепмен выбирал между ним и Ленноном, в какой-то момент, может быть, даже собирался убить обоих и рассчитывал, если не достанет Джона, вернуться в театр и уж Боуи-то прикончить наверняка. Он убил Леннона в двух кварталах от театра — теоретически Дэвид мог даже услышать выстрелы. Эти выстрелы долго потом звучали в его голове — возвратившись в Швейцарию, Дэвид усилил охрану и даже хотел расставить по периметру своих владений снайперов.
Со временем страх немного отпустил. Забылись все прежние Боуи: Боуи-марсианин, Боуи-кокаинист, Боуи-трансвестит, Боуи-фашист. Фраза: «Я гей и горжусь этим» была предана забвению: в интервью он сначала говорил, что это ошибка, потом — что шутка, позже — что всегда был тайным гетеросексуалом, просто перестал наконец этого стесняться. Теперь он выставлял себя Боуи-моряком — вольным путешественником, которого в каждом порту ждет девушка. Девушки были разные: в Нью-Йорке — Сьюзан Сарандон, в Париже — некая французская писательница, в Лондоне — спортсменка из Камеруна, в Женеве — китаянка Джи Линг. Время от времени он выбирался в туры и устраивал невероятные, безумно дорогие шоу — глядя на него, то же самое начнут делать Мадонна, Принс, Майкл Джексон и «U2». Боуи-буржуа продержался дольше всех остальных образов, но к концу 80-х он тоже ему надоел.
Оставалась еще одна, толком не распробованная роль — Боуи-семьянина, но о ней он давно не вспоминал.
«Я слишком холодный парень, — говорил он журналистам. — Слишком себе на уме. Чересчур эгоист. Со мной сложно. Не думаю, что смогу с кем-нибудь жить». В конце концов, он привык к одиночеству, к своим маскам и к тому, что время от времени во сне на него несется беспощадный поезд. И одиночество, и свои кошмары он начал воспринимать как плату за то, чего добился, и за то, что все-таки не сошел с ума. Плату эту Боуи искренне считал не такой уж большой, даже пытался найти в ней какое-то извращенное удовольствие — пока не встретил Иман.
Его роман с тридцатичетырехлетней фотомоделью из Сомали по имени Иман Абдулмажид, начавшийся в 1990 году, выглядел как очередная интрижка, одна из тысячи — Дэвид всегда любил экзотических женщин, а Иман выглядела как ожившая Нефертити.
