Но очень скоро обнаружилось, что все закручивается уж слишком туго и он почему-то ведет себя как растерянный школьник. Слова «любовь» никогда не было в его лексиконе — оно казалось слишком абстрактным, слишком затертым, слишком пустым, но теперь сорокатрехлетний миллионер вдруг почувствовал, что с этой женщиной, родившейся в Африке, свободно говорящей на пяти языках, у него слишком много общего, чтобы назвать это простым совпадением. Они проводили так много времени в разговорах, что Дэвид забросил все дела — от подготовки давно запланированной выставки до записи очередного альбома, выход которого задержался на три года... Это время Дэвид Боуи потратил на старомодные ухаживания.
Он, который когда-то возил за собой батальон фанаток и расселял их в отеле, чтобы было с кем поразвлечься; который ненавидел постоянство, предпочитал стремительные романы и стремительный же секс, ездил за Иман по всем странам и континентам, обивал ее пороги, забрасывал букетами роз и однажды даже — о ужас!
— спел ей серенаду под окном гостиницы. Ему понадобилось не менее двух лет, чтобы добиться благосклонности Иман, привыкнуть к этой мысли самому и объявить миру — он снова женится! Они расписались в Лозанне, позже устроили венчание во Флоренции, и впервые в жизни Дэвид почувствовал: круговорот его масок действительно остался в прошлом. В объятиях Иман оказался тот, о ком все давно забыли, — Дэвид Джонс, парень с лондонской окраины, однажды взявшийся сочинять песни.
Они сделали друг другу на спине ритуальные татуировки — Иман выколола тот самый нож «боуи», Дэвид — дельфина, в честь книги «Дельфин в Сомали».
Прежде чем расписаться, Иман заставила его сдать тест на СПИД и убедилась, что с наркотиками покончено. Каждую ночь Дэвид, ложась спать, утыкался носом в плечо Иман и засыпал в ту же минуту. Когда их браку исполнилось пятнадцать лет, однажды посреди ночи он вдруг вскочил и принялся взволнованно ходить по дому, прислушиваясь к собственным ощущениям. Неожиданно понял: за все то время, что они с Иман вместе, он ни разу не видел во сне ни поезд, ни эту страшную кроваво-красную пустоту. Кажется, впервые в жизни он был абсолютно спокоен — и совершенно счастлив.