— Да, да!
— Что ж это ты, куришь? — обращается он ко мне.
— Это я по роли.
— А-а.
Через пару дней меня вызывают в его кабинет.
— Я прекрасно знаю твоего отца, мы с ним вместе работали, — начинает Равенских.
У меня внутри все похолодело: неужели история с Плучеком повторяется?!
— Сколько лет ты в театре?
— Десять.
— Какая у тебя зарплата?
— Восемьдесят пять рублей.
Честно признаюсь — уборщица получала сто.
— Работаешь ты хорошо, продолжай в таком же духе.
На следующий день приказ: повысить зарплату Лепко до ста двадцати рублей. И формулировка — «за творческий рост». А еще через неделю Равенских, ставивший современную пьесу, снял с роли актрису и назначил меня. Репетиции затягивались за полночь, за глаза актеры возмущались, но терпели, одна я без пятнадцати час вставала и шла на выход.
— Куда?! — орал Равенских. — Все к мужу спешишь?!
— Ради бога извините, у меня дома семилетний сын, а метро сейчас закроется.
На другой день он всех актеров отпустил в десять вечера, а меня оставил. Опять о моем папе стал вспоминать, сам постепенно приближается, а я от него отступаю.
— Я тебе что, противен?
— Нет, просто мне не нужно ничего чужого и ворованного.
Я с большим уважением относилась к его жене Галине Кирюшиной — прекрасной актрисе с иконописным лицом. Жизнь ее была непростой. Равенских внимательно на меня посмотрел и ушел. А назавтра придрался к тому, что пришла не в том костюме на репетицию, и снял с роли. Прошло два года, у служебного подъезда после спектакля меня ждал знакомый актер с букетом цветов. Равенских вышел, заметил его:
— Ты кого ждешь?
— Викторию Лепко.
— Она мне тоже когда-то нравилась, но так ничего и не поняла.
Однажды я пожаловалась подруге:
— Так хочется, чтобы режиссеры смотрели на меня в первую очередь как на актрису.
— Дура, радуйся, что на тебя как на бабу смотрят, вот когда перестанут, тогда и плачь.
Но моя подруга не была актрисой.
Внук Веры Николаевны Пашенной, режиссер Володя Сверчков, меня любил и прозвал Нелепко. Я не умела интриговать, просчитывать ситуации, вечно что-то не то и не тому говорила. Вот сижу на собрании и думаю: да что же это такое они несут? Врут и врут! Спектакль новый — ерунда полная, а все: ой, праздник в театре! А потом за кулисами плюются. Слушать многим эту трескотню надоело, половина зала вышла покурить. Как только я поднимаю руку — можно выступить? — тут же все возвращаются, и я в конце речи ухожу с трибуны под бурные аплодисменты! Не раз спрашивала у Володи Сверчкова, почему так происходит. Он объяснял: «Понимаешь, они тоже хотели бы это сказать, но боятся! Поэтому тебя с восторгом воспринимают». Вот странный народ!
Однажды после собрания я пришла домой на эмоциях, стала что-то рассказывать Владимиру Павловичу, а отчим строго спрашивает:
— Что ж, вы, голубушка, хотите Малый театр перевоспитать? Да кто вы такая?! Скажите спасибо, что вас туда взяли.
Я разрыдалась:
— Какой же ты мне друг?!
— Дурочка, я ведь за тебя беспокоюсь.
Я очень любила Виталия Соломина как артиста и как человека и мечтала с ним работать. Когда Леонид Ефимович Хейфец поставил «Заговор Фиеско в Генуе», Виталий гениально играл Фиеско. К сожалению, роль его жены Леоноры режиссер отдал Наташе Вилькиной, я очень переживала. Мне казалось, что это ближе мне. Наташе удавались сильные, волевые героини, а здесь требовалась лирика. Наступив на горло принципу ничего ни у кого в театре не просить, все-таки отправилась к Хейфецу: «Пожалуйста, дайте мне эту роль хотя бы во втором составе!»