— Сев, сыграй Кадрусса, у меня нет актера на эту роль.
Я ему:
— Не пошел бы ты, старик! Я что, брошу свои съемки? Мне еще Рерберга надо отпустить в санаторий.
И так каждый вечер. Юрка Хилькевич был когда-то сурово пьющим, но много лет уже не притрагивался к спиртному. Он же еще был и талантливым художником, прекрасно чувствовал музыку, с ним было безумно интересно общаться. Юрка никогда не предавал артистов. Человек, который обижает актеров, становится моим врагом — это самый беззащитный народ. Юра видел только меня в роли Кадрусса, не хотел искать никого другого и продолжал уговаривать.
Однажды я лег спать и увидел во сне Наполеона и Кадрусса одновременно. Вечером Хилькевич только открыл дверь, я кричу:
— Согласен! Но снять ты меня должен за два дня. У тебя уже построена улица в Ялте, павильон обжит. Даю тебе сорок восемь часов. Я уже и грим придумал. И группа моя отдохнет.
— Ты — сука! Но я согласен, — говорит Хилькевич.
Начинаются круглосуточные съемки, тому свидетели Леша Жарков и Мишка Боярский. Трое нас там против Дантеса. Я разгуливаю по улице молодой, потом старый, потом играю с Витей громадную сцену, и вот наконец добираемся до финала. Полпервого ночи, я лежу на полу, топор уже торчит у меня в спине, все залито бутафорской кровью. Оператор Гилевич должен снять мой крупный план, но все медлит. Я кричу:
— Алле, долго ты там еще будешь хреновиной заниматься?
— Ща-ща-ща!
А должно быть так: Авилов становится за кадром, я открываю глазки и произношу:
— Ты кто? Человек или дьявол?
А Витя:
— Я — Эдмон Дантес.
— А-а-а!
На этом все. Я лежу, съемка все не начинается, считаю ноги вокруг себя, насчитываю тридцать две пары — вся группа собралась.
