Такой же одухотворенной я видела ее еще только раз, в середине семидесятых. Тогда в театре появился югославский драматург венгерского происхождения Мирослав Крлежа...
Догадывался ли о романах жены Глеб Иванович? Понятия не имею. Не принято у нас было обсуждать их отношения. Руфа не рассказывала и вопросов задавать не позволяла, она умела выставить флажки, за которые — ни-ни. В памяти всплывают две сценки, комментировать которые не могу и не хочу. Вот Руфа только что получила крупный гонорар, стопка денег лежит на столе в ее комнате. Тут в двери поворачивается ключ — это Глеб Иванович вернулся домой на обед. Нифонтова начинает метаться, кричит мне громким шепотом: «Деньги!», и я прикрываю их своей спиной. В другой раз мы затеваем стирку. Руфа вынимает из бельевой корзины рубашки мужа, чтобы запихнуть их в машинку. Показывает на воротник, испачканный помадой. Нюхает и произносит одно слово: «Дорогая!»
В Малом театре ставили пьесу Крлежи «Агония». Господи, что это был за спектакль! Получив от Мирослава право самой выбирать себе партнеров, Нифонтова позвала на постановку артистов, к которым испытывала симпатию, — Никиту Подгорного и Евгения Весника. Первого она называла Обаяшкой, второго — Барбосом. У нее все ходили под прозвищами.
Свой день рождения пятнадцатого сентября она, как правило, праздновала в Ленинграде. Театр каждый год выезжал туда после открытия сезона на гастроли. Я тогда работала художником в Министерстве энергетики и копила отгулы, чтобы побыть рядом несколько дней. Помню, на ее сорокапятилетие привезла из Москвы переданного Глебом угря, которого пришлось разделывать прямо в гостиничной ванной. В номере собрался весь Питер — от Василия Меркурьева до Эдиты Пьехи. В полдвенадцатого утра стук в дверь: «Руфина Дмитриевна, уже полчаса идет репетиция с Борисом Андреевичем Бабочкиным». «А-а-а!» — Руфа заметалась по номеру. Боб, как она звала Бабочкина, по стенке размажет за опоздание!
Нифонтовой вкатили выговор с занесением в личное дело. Мы сидели в номере в полной тоске, когда заглянул Никита Подгорный:
— Девки, что за траур?
Выставил коньяк и бутылку шампанского, а Руфке вручил коробочку. Открываем — а там игрушечный пистолет. Она хохочет:
