В девяностые в стране наступил упадок, а для меня — расцвет в кинематографе, снимался безостановочно. «Господи, опять Сухоруков! Что они в нем нашли? Урод уродом!» — мне передали это мнение. Кто больший «доброжелатель» — сказавший или передавший? Я расстроился, и вдруг внутри что-то щелкнуло: стоп, Сухоруков, что ты переживаешь? Если ты востребован, задействован и раздражаешь других, значит, олицетворяешь время!
В сентябре в моем родном Орехово-Зуеве открыли памятник. Мне. Как я отношусь к этому? Иронично, стыдливо. Доволен ли? Доволен. Долго не соглашался, слова «памятник» избегал — оно из словаря смерти. Потом подумал: ведь может же быть живая память? И сказал: пусть будет. И теперь вот сидит на скамейке бронзовый Сухоруков...
«Не похож, но здорово!» — прочитал отзыв в Интернете. Увидел своими глазами и понял: похож. Но слишком серьезен. Я хотел бы улыбаться хитро. Но и так хорошо — по совести, по чести, благодарно. Сидит Сухоруков на скамейке, словно на минуту присел, сейчас встанет и побежит дальше. В сторону, противоположную той, откуда пришел...
В детстве мы все норовим проникнуть в запретные зоны. Нет знаний и опыта, но любопытство огромно и храбрость безмерна. Ребенок еще не в курсе, что такое боль, страх. Я знал только голод и бедность. В моем детстве не было ни театра, ни цирка, ни гитары с фортепьяно. Я рос в провинциальной глухомани, в полупустой комнате фабричных рабочих с тремя детьми. Вся обстановка — диван, стол, буфет и ведро, в которое справляли нужду ночью, если приспичит. Посуду мыли в тазике. И никаких отправных точек, предметов, способных заразить меня миром искусства. Помню только кукольный театр, приходивший ко мне, четырехлетнему, в детский сад. Сидя на ковре огромной группой, мы смотрели, как из картонной черной коробки выходили человечки — тряпичные, железные.
Веревочки, к которым они были привязаны, меня не смущали. Я знал: куклы живые. Научившись читать, верил, что происходящее в сказках реально — и Баба-яга, и гуси-лебеди, и говорящая щука. Чем неизведаннее, непонятнее мир, тем сильнее вера. Я был соткан из фантазий. Одна — сытно наесться, другая — надеть чистую рубашку, третья — получать пятерки в школе. Возможно, эти фантазии и давали мне силы бороться с левой рукой, по которой лупила линейкой учительница, чтобы переложил карандаш, как положено, в правую, противостоять глухоте -— она появилась после того, как в три года переболел скарлатиной... До пятнадцати лет я один, без участия родителей, искал спасение своим ушам: врача, который вернет мне звуки. И нашел. Я ведь хотел идти в армию! Глухого-то не возьмут.
