Вопрос — помогать или не помогать сыну — даже не стоял. Отец был щедр, постоянен, и никакие эмоции здесь роли не играли. Для матери в те годы Симонов стал якорем — в 1948-м ее уволили из Радиокомитета по пятому пункту. Мы жили практически благодаря его деньгам. Он исполнял свой отцовский долг до моего шестнадцатилетия, после я стал зарабатывать деньги сам. Другое дело, что встречались мы редко...
А помню я отца уже с 1946 года. Когда мне было семь лет, его послали в Японию, а через четыре месяца на обратном пути, буквально сняв с поезда, пересадили на самолет и отправили в Америку. Заокеанские селебрити принимали делегацию советских писателей с большим пиететом, тем более что у отца в Америке только что вышла повесть «Дни и ночи» (в переводе она называлась «Дни и ночи Сталинграда»). Он был на съемках у Чаплина, общался с Бетт Дэвис и Гэри Купером, с актерами, писателями, издателями... Папаша, как выяснилось впоследствии, был не чужд риторики.
На приеме в клубе главных редакторов американских газет он долго придумывал, что бы такое сказать в своем выступлении, чтобы, с одной стороны, найти подход к американцам, а с другой — не уронить лицо советского человека. И произнес прочувствованную речь о своих двух оставшихся с мамой в Москве сыновьях — прибавив в конце, что не хотел бы, чтобы им пришлось пережить новую войну. Эта речь была по сути дела демагогией. Не знаю, часто ли он видел Толю, сына Серовой, но меня, сына Ласкиной, уж точно редко. И кого он считал единственной мамой, осталось загадкой. Но выплыл он среди газетно-журнальных западных «гиен» с нашей помощью.