Время учебы пролетело быстро, после первого курса я женился, в восемнадцать лет. Мы с женой въехали в ту комнату служебной коммуналки, в которой жили Щербаков с Бронзовой, потом ее дали Дику. Так что он стал жить на моем месте, а я на его.
Учился я средне. Когда пришла пора показов в театры, сокурсник попросил ему подыграть в Театре на Малой Бронной. Только закончили, на меня вихрем налетел Михаил Козаков:
— Куда-нибудь уже взяли?
— Я первый раз показываюсь.
— Тебя «Бронная» устраивает?
— Более чем.
— Так, с театром решили, — сказал Михаил Михайлович. — Теперь главное: я буду снимать «Пиковую даму». А Германна не мог найти больше года.
— И что? — спросил я.
— Ничего, вот нашел! Если, конечно, возражений нет, — рассмеялся Козаков.
Потом он начал меня расспрашивать о семье, родителях.
— Я сын Кюнны Игнатовой.
Повисла пауза.
— Ты сын Кюнки? Да ты что?! — воскликнул Козаков.
Через пару дней мы уже сидели за столом в нашей с женой цокольной комнате вчетвером. Мать, я с женой и Козаков, который бурно описывал перспективу: он вводит меня в спектакль «Месяц в деревне» на главную роль Беляева, начинает репетировать «Маскарад», где он Арбенин, а я Звездич. Но главное — «Пиковая дама». Мне был двадцать один год. Голова закружилась. Начал раздуваться от собственного величия. Естественно, чтобы скоро лопнуть.
Я почувствовал начало конца, когда репетировал отрывок из «Месяца в деревне» с моей однокурсницей. Козаков блестяще показывал, чего он хочет, но я не умел быть «пластилином». Потом, в «Покровских воротах», глядя на Меньшикова, увидел то, что должен был делать я. Но у меня другая природа. Как ни отстаивал Козаков, в театр меня не взяли. Потом завалился и фильм. Михал Михалыч нашел в себе силы позвонить и извиниться.
В приличные театры устраиваться было поздно. И сразу ушла жена, танцовщица из ансамбля «Сувенир». Детей у нас не было. Я развалился, прижала дикая аллергия, освободили от армии и посоветовали поменять климат. Уехал в Одессу, где славно прожил и проработал год в ТЮЗе, год в Русской драме, женившись заодно снова на балерине. Больше я актером не работал.
Дальше наступило печальное время в наших отношениях с Кюнной. Очень печальное. В 1983 году я решил вернуться в столицу. Особой радости по поводу моего возвращения не увидел, но я ее и не ждал. У меня была своя жизнь. Нет, мать не противилась переезду, наоборот способствовала. Жена прописалась в нашей квартире, Кюнна помогла ей устроиться в Театр оперетты, я пошел временно руководить театральным коллективом к ее подруге, работавшей в большом ДК, потом ушел в НИИ культуры, были в советское время такие замечательные научные синекуры...
Саша Дик к тому времени уже получил свою собственную жилплощадь и после этого женился на Кюнне. У него была комната в большой коммунальной квартире, которая находилась на нашей же лестничной клетке. Сначала все складывалось прекрасно: мы с женой поселились в комнате Дика, он жил с Кюнной в нашей двухкомнатной. Для меня было вполне естественным считать, что так и должно быть. Соседка по квартире, тихая пожилая женщина, не возражала против размена на две отдельные квартиры, мы начали подбирать варианты. Я стал торопить мать с родственным обменом: Дик прописывается в ее отдельную, а мы с женой — в его коммуналку. И тут что-то застряло. Общение с нами вдруг прекратилось, а потом мне сообщили, что Дик разводится с матерью и нам следует освободить его жилплощадь. Кстати, я до сих пор не знаю, сколько раз они официально сходились-расходились, потому что на их отношения это не влияло. И мы с женой оказались уже в моей комнате в квартире матери. Причем стеклянная дверь была восстановлена и мне в ультимативной форме запретили замазывать стекла.
Мать стала совсем чужой. У нее появилось новое окружение, которое я знал плохо. Это были в основном знакомые Дика. Я понимал, что жить с молодой женой в аквариуме, когда в коридоре перед прозрачной дверью в любой момент может оказаться кто угодно, — нереально. Поэтому снова заговорил об обмене. И тогда случился кошмар...