На обратном пути у меня начала подниматься температура. В Ялте теплоход встал у причала, но сойти никто не мог. Крым был наглухо закрыт на жесточайший карантин: холера. А у меня — температура! Это советское время, все очень серьезно, положение военное. Мать сказала: «У Пети не холера. Характерная температура для холеры тридцать восемь и четыре. А у него — чуть выше тридцати семи. В больницу его не отдам». Но было понятно, что разбираться никто не будет. Заберут, и все.
Белокуров сделал невозможное. С теплохода уже дня два не выпускали, люди были озлоблены. Выйти можно только с врачами «скорой». Нас так и вывезли. Только наша «скорая» помчалась не в больницу, а в аэропорт. Помню толпы обезумевших, голодных, измученных людей. Нас куда-то закатили, провели, и мы с матерью вырвались на полупустом спецрейсе. Вэ-Вэ остался в Крыму. Он не хотел оставлять машину, и надо было забрать наши вещи.
Мы с Кюнной доехали до дома, и я свалился. Утром у меня было ровно тридцать восемь и четыре. Температура холеры. Мать не стала вызывать врача из поликлиники. Пригласила знакомую. Потом ждали. Выяснилось — легкая желтуха. А Белокуров пробивался через кордоны на машине несколько дней. Даже для него это оказалось непросто.
Много позже я осознал, мимо какого человека прошел. Я был мал, глуп, самолюбив, и мне не надо было ничего, кроме того, чтобы меня кормили, одевали и не лезли в мою жизнь. Только через много лет мать рассказала, какие слова она услышала от Белокурова последними. Уже после того как они разошлись, разменяли нашу квартиру и она жила с другим человеком, который вторгся в ее жизнь и оторвал от Вэ-Вэ. Причем разошлись они, когда Белокуров был неизлечимо болен, о чем все знали. Но мать ушла. По ее словам, не хотела, чтобы подумали, будто она ждет смерти Вэ-Вэ. Ждет, чтобы ей достались квартира, машина, дача, хотя уже встречается с другим, о чем в театре тоже знали. И Владимир Вячеславович умер довольно скоро, через несколько месяцев. Но перед смертью они встретились. «Единственное, чего я не могу вам простить, — это Петю», — сказал ей Вэ-Вэ, они всегда были на «вы». Я спросил мать:
— Почему?
— Он хотел тебя усыновить, а я была против.
Уже в совсем зрелом возрасте, перебрав свою жизнь рядом с Вэ-Вэ, я понял, что он делал мне только добро. Неназойливо, не требуя ничего взамен. Прощал, что я залезал к нему в комнату, таскал для взрослых друзей-хулиганов импортные сигареты, что выстрелил из его пистолета, который, на счастье, оказался стартовым. Я понял, что он был настоящим мужем, настоящим мужиком и талантливейшим артистом. Я не любил театр, но иногда меня во МХАТ затаскивали, и я помню его, наверное, лучших Чичикова и Городничего. И он меня любил. А я... я ничего этого не знал, а если б и знал — вряд ли оценил бы тогда...
После шестого класса я снова вернулся в школу бабушки Тали. Только она там уже не работала. Ей дали квартиру неподалеку. Там была и комната для моего отца, но появлялся он редко. В свое время Глебыч, как и мать, работал в Театре на Таганке, потом вел программу на телевидении. И вдруг его назначили худруком только что построенного концертного зала «Россия» — Центрального концертного зала СССР. Естественно, он всем стал нужен, в квартиру бабушки начали приходить известные люди, батя был весельчак, я очень его тогда любил. Они выпивали, играли на бильярде и шутили со мной. Но там бывали только его друзья. А Тамаре Дмитриевой, второй жене отца, бабушка в общении отказала, во всяком случае ее и их сына Миши я у Тали не помню. Тамара была травести, озвучивала мультфильмы про Чебурашку и Знайку в кукольном мультсериале «Приключения Незнайки и его друзей». Через некоторое время отца освободили от должности, он получил первый инфаркт и потом концертировал с Тамарой по московским школам.
...Ощущение скорой смерти бабушки Тали у меня появилось недели за две до того, как это случилось. Когда она умерла, отец съехался с Мишей и Тамарой, приплюсовав квартиру Тали. Я несколько раз бывал у них. Встречали хлебосольно, мы выпивали, смеялись. Глебыч совал десятку на такси, я уезжал на метро, а десятку прогуливал с друзьями. В девяностых мы прекратили общаться лично, потом его перестали звать к телефону, и я бросил звонить. О том, что отец умер, узнал через полгода. Видимо, от меня это скрывали, чтобы истек срок претензий на наследство. А я уже жил с семьей в Крыму, где мы купили квартиру. Что ж, каждый судит по себе. Поэтому до сих пор не знаю, где его похоронили. Не хотел выяснять это у Дмитриевых. Мише, сыну от второго брака, при рождении дали фамилию матери. А я и мои дети — Соколовы.
Тогда, в начале семидесятых, из-за смерти бабушки пришлось вернуться по месту прописки, в квартиру, доставшуюся матери в результате размена с Белокуровым. На Станиславского, 6. Теперь это Леонтьевский переулок, как до революции. Отличный дом, до Кремля минут десять пешком. В этой квартире было все хорошо. Кроме одного — там жил Александр Дик. После Белокурова для меня это был нонсенс. Вэ-Вэ был старше матери на тридцать лет, а Дик на полтора десятка младше. Они даже не расписывались, для того чтобы он не потерял перспективы получения жилплощади от МХАТа, в который попал после Школы-студии.
До сих пор непонятно, чем он взял мать. Как артист Дик меня не впечатлял. Разве что «кидал» высокий батман, играя Раздватриса в «Трех толстяках». Кажется, он теперь народный. Но все эти звания девальвировались в девяностые вместе с рублем. Сегодняшних народных, в отличие от народных СССР, никто не знает.
