Потом я все звонил, звонил этому инструктору, да не дозвонился. Так и не знаю, выполнил ли он свое обещание. Мама пережила отца всего на два года...
Однако я из своего детства забежал слишком далеко вперед. Вырастить меня и воспитать маме было очень непросто. Она много работала, получала копейки, на которые мы кое-как перебивались. После трех с половиной лет, проведенных в детдоме, ребенком я рос, как теперь говорят, проблемным, попросту — хулиганистым. Вызовы в школу от учителей летели один за другим: то подрался с одноклассником, то урок сорвал. Безбожно прогуливал, причем не в одиночку, а подговорив целую компанию. Обычно мы вместо занятий отправлялись в Кинотеатр повторного фильма у Никитских Ворот, первый сеанс начинался в восемь утра, сердобольные билетерши пускали нас бесплатно.
В 1947 году во вновь отстроенном здании открылся Театр Вахтангова. Туда я поначалу проникал днем: отсиживался в туалете, а вечером смотрел спектакль. Но вскоре билетерши и там меня приметили, стали потихоньку просто так пропускать. Восемь раз видел Михаила Астангова в роли Сирано де Бержерака!
Восторг от его игры даже сподвиг меня записаться в школьный кружок художественной самодеятельности: оборачивался скатертью и с завываниями читал монологи блистательного Ростана. Школа была мужской, все женские роли в наших постановках я брал на себя. Что такое создавать образ на преодолении тогда не имел понятия, но перевоплощаться в женщин очень нравилось. А в десятом классе меня приняли в драмкружок при районном доме пионеров.
Руководила им Александра Георгиевна Кудашева — между прочим, ученица Станиславского. Она часто приглашала на занятия пианиста, и тот играл нам что-нибудь из классики перед репетицией, помогая войти в нужное состояние. Драмкружок был словно большая семья, помню до сих пор — чай, пироги, разговоры...
Да, мне везло на прекрасных людей. Очень тепло вспоминаю учителя литературы Израиля Михайловича Шенкмана. Он приставлял стул к двери, чтобы начальство неожиданно не нагрянуло в класс с проверкой, и читал нам лекции, за которые могли запросто привлечь по политической статье. «Пересказ учебника будет караться «двойкой», — предупреждал Израиль Михайлович. — Мне интересно услышать от вас любую мыслишку, которая придет в голову, но собственную».
Смех и грех, когда дошли до «лишних людей», мой одноклассник Толя Гладилин написал в сочинении: «Лишние люди — это Онегин, Базаров и Тарзан». Потом пояснил: «Извините, ничего больше в голову не пришло, никакой мыслишки». А Шенкман был доволен, вслух зачитал, похвалил. Кто бы тогда мог подумать, что Гладилин станет писателем и его ждет мировая известность?
В восьмом классе я влюбился в девочку Лену из женской школы. Летние каникулы стали первой разлукой: меня отправили на дачу под Москву. Перед отъездом пообещал каждый день писать Лене письма. И не обманул — отправил ровно пятьдесят одно письмо. Каких трудов мне это стоило!.. Надо было сначала послание сочинить, потом свериться со словарем, чтобы избежать грамматических ошибок, и наконец переписать набело.
Словом, в класс я вернулся абсолютно грамотным человеком. Наш словесник удивлялся: «Слава, вы меня поражаете! Знаете, где надо ставить двоеточие, а где многоточие!»
Тем не менее школу я осилил с трудом. Однажды новый директор вызвал меня в свой кабинет и объявил: «Учитесь вы теперь, Шалевич, неплохо, но по поведению все равно поставлю «неуд», можете не приходить на экзамены — аттестата вам не видать». Прорабатывал он меня в воспитательных целях, я же воспринял угрозу серьезно и не пошел ничего сдавать, в итоге остался на второй год.
Иду по Арбату, а навстречу бывший наш директор — чудный мужик. Спрашивает меня:
— Как дела?
