Билеты нам с Диденко достались в одном купе спального вагона. Сначала мы всей бригадой посидели у Спартачка, потом разбрелись по своим местам.
— Люсек, а давай шампанского рванем? — предложил Диденко. — Спать все равно не хочется.
— Давай.
— Тогда я сбегаю в вагон-ресторан.
Выпили шампанского, потрепались о том о сем — и Сашка полез на свою верхнюю полку. Я лежу на нижней и вдруг понимаю, что меня тянет к нему, как никогда и ни к кому не тянуло. До истерики. Встала и вышла в тамбур. Вдруг свежий ветерок и сигарета меня охладят, успокоят? Только успела прикурить, появляется Сашка: тоже не спится ему. Постояли, подымили, вернулись в купе. Через полчаса — все по новой. Вижу, что и он мается. Но ведь не может такого быть — мы же друг друга сто лет знаем! Так не бывает. Маялись, маялись, а потом сдались.
В эту ночь я впервые узнала, что такое страсть. А наутро мне будто поменяли глаза: смотрела на Сашу и внутри все заходилось от восторга: «Какой же он красавец! Какая фигура! А глаза, улыбка! Почему я раньше не замечала?!» Вечером во время концерта любовалась из-за кулис: «Божественно играет! Этот жест рукой — просто что-то невероятное!»
В театре первой, кто заметил во мне перемену, оказалась Таня Васильева: «Подруга, что это с тобой? Глаза сверкают, улыбка — от уха до уха. Ты, часом, не влюбилась? Можешь не отвечать — вижу, что да».
Андрея я теперь избегала. Увидев в буфете, тут же разворачивалась. Если после спектакля в гримерке раздавался телефонный звонок (никто, кроме Миронова, звонить не мог), пулей вылетала за дверь и мчалась вон из театра. Дома заставляла врать маму, обожавшую Андрея, что меня нет. Если все же мы сталкивались в коридоре и Миронов спрашивал, сможем ли встретиться вечером, мямлила, отводя глаза:
— Извини, но у меня дела.
— А когда ты будешь свободна?
— Не знаю.
Так продолжалось месяц, может, и больше. А потом Андрей отловил меня в буфете:
— Люся, вы нужны мне на два слова. Пойдемте ко мне в гримерную.
