Григорий Михайлович никак не мог найти актрису на роль одной из первых сестер милосердия — Даши Севастопольской. И вот наступил прекрасный день, когда он вызвал меня к себе:
— Вы, кажется, окончили балетное училище?
— Да.
— А как насчет того, чтобы поговорить?
— С удовольствием!
С меня сняли шикарную амазонку, отцепили локоны, отобрали сережки. Взамен вручили мужские штаны, рваную тельняшку, солдатские сапоги и поставили в кадр. Так в титрах впервые появилась моя фамилия.
На премьере я не была. Уже укатила за Полярный круг, куда отправили служить первого мужа, военного-подводника Константина Пилецкого. До сих пор храню письмо от Ростоцкого: «Уважаемая Татьяна Львовна! Понимаем, что сон молодых супругов нельзя тревожить, но сообщаем, что фильм «Пирогов» принят хорошо и особо отмечена работа молодой актрисы Татьяны Пилецкой».
Замуж я вышла в восемнадцать лет. Над хореографическим училищем шефствовало Военно-морское инженерное училище имени Дзержинского. По субботам мы бегали к шефам на танцевальные вечера, и впоследствии многие девочки вышли замуж за курсантов. Я не стала исключением.
Моя свекровь Елизавета Ивановна — из старинного княжеского рода Лопухиных. Женщина была невероятной красоты. Всегда гладко причесанная, по дому ходила в длинных пеньюарах с обязательным декольте. Меня она не жаловала, сокрушалась: «Тебе бы в мужья артиста в шляпе! Зачем выбрала моего Коташечку?» Так она называла единственного сыночка. Характер у Елизаветы Ивановны был не дай бог. Когда я привезла в Ленинград родившуюся в Лиепае, где было первое место службы Пилецкого, дочку Наташу, ее как раз только-только постригли наголо. Свекровь смешно сокрушалась: «И волосиков нет, и бровков нет! Ох-ох-ох!» Хотя, забегая вперед, скажу, что к внучке Елизавета Ивановна всегда относилась очень хорошо. А на меня до последних дней смотрела с некоторым пренебрежением.
Кстати, не так давно Константин Всеволодович — капитан первого ранга — с Наташей ездили в Калугу смотреть на дом, который когда-то принадлежал Лопухиным.
Моя мама встретила зятя тоже без воодушевления. Мы это не обсуждали, но думаю, она считала, что я поторопилась. Формально мы жили втроем, однако первое время муж появлялся на Таврической только в увольнительные. Тогда к маминой кровати ставили ширму. Помню, как Константин Всеволодович приносил на ужин хлеб, собранный в столовой училища. После того как он получил распределение на Север, я все бросила: маму, родной город, студию при Большом драматическом театре, где проучилась всего один курс. Мне было двадцать — хотелось самостоятельности, свою семью.
Никогда о раннем браке и материнстве не сожалела: что Бог дает, то и верно. Но под Мурманском «продержалась» всего год. Константин Всеволодович часто уходил в длительные походы, по нескольку месяцев я оставалась одна с крошечным ребенком. Сидеть без дела не умела: организовала самодеятельность в Доме офицеров, ставила спектакли со школьниками, в обеденный перерыв читала на радио «Блокнот агитатора». Не скрою, некоторые офицерские жены смотрели на меня косо: артистка — значит, вертихвостка! В те годы на эстраде был популярен дуэт двух Владимиров — Нечаева и Бунчикова. Почему-то к нам на гастроли приехал один Нечаев. Меня попросили провести его концерт. Надо было видеть возмущенные лица в зале, когда я вышла на сцену: ждали столичных гостей, а тут — такая же, как они, жена простого офицера!
