— В такой собачий холод, что до костей продувало!
До сих пор все помним в подробностях. Нас поселили в здании школы, в одной комнате — восемнадцать человек. Самым долгожданным и в то же время пугающим был день, когда приносили почту. Конверты распечатывали с таким страхом, что руки дрожали: у большинства родные оставались в блокадном Ленинграде, а оттуда хорошие вести не приходили. То из одного, то из другого угла раздавались вскрики: «Ой, мама!», «Ой, сестричка!» Мне такие страшные письма приходили дважды: про брата и еще папа написал, что нет больше бабушки.
Осенью 1942 года объявили, что все поплывут в Молотов, так называлась Пермь, на концерт, посвященный празднику Седьмого ноября.
Да это же самый настоящий сказочный бал! Но мы, замухрышки, совершенно к нему не были готовы: все уже поизносились. Не помню, кто надоумил, но кинулись в сельский магазинчик, накупили там на свои крошечные стипендии фитилей для керосинок. Навыдергивали из них ниток и связали себе новенькие кофточки! Концерт был замечательный: танцевали Фея Балабина, Наталия Дудинская. Вокруг — счастливые лица, этот вечер подарил всем два часа без войны. Я и не подозревала, какое сильнейшее потрясение суждено пережить на следующий день...
Ночевали мы в Молотове, но уже в шесть утра всех вновь погрузили на пароход. Слоняясь по палубе, лавируя между бесчисленными тюками и котомками, я обнаружила на корме сложенный канат, кое-как на него пристроилась и заснула.
Разбудили девочки: «Вставай! Тут твои знакомые из Ленинграда!» Мы бежим по палубе, и вдруг из-за угла выходит... папа! Осунувшийся, но такой же, как помнила, — словно струна звонкий.
Он сказал, что мама и папина невестка, моя тетя Шарлотта, с дочкой Ниной тоже на пароходе. А потом отвел в сторонку: «Мама очень изменилась. Не показывай вида». И повел меня к ней.
Ее прекрасные длинные волосы были коротко пострижены после тифа. Я подошла:
— Мама!
Она посмотрела на меня невидящим взглядом: — Таточка!
А хлебушка у тебя нет?
До сих пор мурашки по коже, когда вспоминаю, как жадно она набросилась на принесенную краюху. В себя мама пришла только несколько недель спустя.
Оказалось, отцу предъявили требование в двадцать четыре часа покинуть Ленинград. Уже после мы узнали, что из города на время войны высылали всех финнов и немцев. Папе предоставили выбор куда ехать — в Казахстан или на Урал. Он в надежде, что сможет найти меня, выбрал последнее. Мама еще лежала в тифозном отделении в больнице, он испросил пару дней, чтобы ее забрать. И кинулся распродавать мебель и вещи. Впереди была неизвестность: никто не знал, сколько продлится высылка, разрешат ли вернуться обратно.
На берегу я помчалась в управление колхоза просить лошадь для родительской поклажи.
— Телегу дам, но возницы у меня нет! — заявил председатель.
— Я сама!
И ведь действительно сама той телегой управляла! До этого вообще не знала, с какой стороны к лошади подойти.
Родители с теткой сняли жилье. Отложенное на черный день бабушкино колье из золотых цветочков, покрытых синей эмалью, зашили в мамин пояс. Предупредили хозяйку комнаты: «Маруся, только, ради бога, не потеряй этот пояс». Она заинтересовалась: в чем дело? И потихоньку отрезала потом от него по кусочку. Когда это заметили, от колье остался огрызок.
