Мама тоже любила одеться эффектно и даже с некоторым вызовом: накручивала чалму на голову, вдевала в волосы бусы. Помню, однажды папа был в отъезде, на очередных съемках. Мама зашла в комиссионку и увидела там потрясающее платье. Так загорелась, что спустила на него все деньги, что он оставил нам «на жизнь». Почему-то не сумела ни у кого занять, и несколько дней мне даже в школу на завтраки денежку не давали. Дошло до того, что «стреляла» у прохожих:
— Дяденька, у вас не будет десяти копеек?
— Зачем тебе, девочка?
— На булочку.
— Бедная, тебя что, дома не кормят?
Так что мама готова была пойти на жертвы ради красоты.
Она нравилась мужчинам и прекрасно об этом знала. Конечно, частенько кокетничала. И хотя ничего серьезного за этим не скрывалось, папа устраивал бурные сцены ревности. В нее был влюблен Владислав Стржельчик, подбивал клинья певец Владимир Атлантов. Однажды он пел у нас дома, да так громко, что, казалось, стены дрожали.
Всех, кто впервые попадал в нашу квартиру, немедленно вели в детскую комнату. Одна из стен была обклеена моими картинами на оригинальные сюжеты. Например, голые балерины стоят друг за другом с бокалами шампанского. Родители очень веселились. Отчего такое в шесть лет в голову лезло? Нет ответа. Ведь в остальном я росла обычным ребенком. Разве что чересчур чувствительным. Например, выбегала из комнаты, когда показывали очередную серию «Семнадцати мгновений весны».
Жалела папу в роли несуразного профессора Плейшнера. Сцену, в которой он выбрасывается из окна, не могу смотреть до сих пор. Пожалуй, только окончив театральный институт, сумела как-то отстраниться и осознать актерский гений Евгения Евстигнеева.
Но при всей любви к отцу я редко делилась с ним своими проблемами и переживаниями. Это было чревато. Если мама по молодости отличалась спокойствием, то папа всегда был взрывной. Как-то возвращаюсь из школы в рыданиях:
— Мне двойку поставили!
Мама даже удивилась:
— Ну и что? Не реви. На этом жизнь не кончилась!
Через несколько дней дневник решил проверить папа. И я получила по первое число так, что мало не показалось! Услышав, что дочка повела себя не как образцовая девочка или ее, не дай бог, обидели, страшно за меня переживал, мгновенно вспыхивал.
Ну а когда начала с мальчиками встречаться, вообще все от него скрывала. Любящие отцы такие ревнючие! Отпрашиваюсь ночевать к подружке, папа обязательно буркнет: «Знаю я этих подруг. С усами и бородой!» Это продолжалось, даже когда я уже работала в «Современнике-2». Мы репетировали ночами — в другое время основная сцена была занята репетициями и спектаклями главного «Современника». Там же спали. Однажды вечером папа увидел, как собираюсь в театр: запихиваю в рюкзак одеяло, подушку, постельное белье. Закричал: — А-а-а!!!
К мужику едешь?
— На работу!
Смеюсь, ведь уже взрослая, институт за плечами. А он в ответ:
— Рассказывай!
— Папа, окстись! Неужели к мужику со своим бельем ездят? Наверное, уж подушку-то мне предоставили бы!
В школу я ходила специальную, с углубленным изучением испанского языка. Нет, мама с папой совсем не стремились к элитарности. Тем более что в классе я считалась мелкой сошкой: училась вместе с внучками члена Политбюро и самого Луиса Корвалана. На испанской школе настояла мама: только потому, что панически боялась машин, а до нее можно было дойти переулками.
Папа, напротив, обожал автомобили, даже в булочную не ходил, а ездил. Как-то отправились на нашей вишневой «четверке» все втроем в Горький и чуть не погибли. Папа не отпустил ручной тормоз, машина задымилась, мы врезались в кучу песка. Проторчали на месте аварии весь день. Гаишники сделали прокол в правах, я рыдала: «Отпустите моего папу!»
Потом мы купили подержанный «мерседес». Как же с ним намаялись! Чуть не каждую неделю нам прокалывали колеса. Выяснилось, что делал это дворник, сбрендивший на почве социальной ненависти. Папа кричал, ругался — он позволял себе крепкое словцо, но поделать ничего не мог. Гражданин сам себя погубил: проколол шины какому-то правительственному чиновнику и его выгнали с работы.
