— Дорогой, прости, что рано. Но ровно в девять мы идем в цирк. Надевай черный костюм — знаю, что у тебя есть, и подъезжай ко мне домой. Все должно быть «интеллигантиссимо».
Дядя Володя подумал, что они должны идти на какой-то утренний просмотр к общему приятелю Юрию Владимировичу Никулину, но смутился:
— Зачем черный костюм? Да и заезжать за тобой? Ведь это крюк, я живу совсем рядом с цирком.
Папа захохотал:
— Дурачок, ты не расслышал! Не в цирк — в церковь!
Мне было почти четыре года, прекрасно помню весь обряд крещения. Мама с папой, как и положено, в храм не вошли, стояли за дверью. Дядя Володя носил меня, голенькую, вокруг купели, а я описала ему тот самый парадный костюм.
Может, от страха: очень испугалась, заметив, что в соседнем закутке стоят два гроба — кого-то отпевали...
Управляться с маленьким ребенком бабушке было тяжело, и она отдала меня в школу в пять лет, чтобы хоть полдня приглядывали учителя. А уже на следующий год родители окончательно перевезли меня в Москву.
Сначала мы поселились возле метро «Аэропорт», снимали квартиру у Олега Табакова. Затем папа получил «трешку» от Художественного театра в доме на Суворовском бульваре. Там же жили Иннокентий Смоктуновский и Михаил Зимин, тоже артист МХАТа: они с папой крепко дружили, были знакомы еще по Горькому, где учились вместе в театральном училище. Заходил и другой наш сосед — Олег Ефремов, которого я почему-то называла Волком.
Однажды мы с его сыном Мишей вырядились перед гостями в некое подобие балетных пачек и сплясали на пару па-де-де из «Лебединого озера». Мне было шесть, Миша на пять лет старше. В финале под аплодисменты он меня уронил! Я расплакалась, Мишаня пытался успокоить:
— Не рыдай. Съешь конфетку вкусную.
— Не хо-о-чу! — ревела я. Было обидно. Да и больно.
— А хочешь, научу тебя делать детей?
Это показалось интересным. Слезы моментально высохли. И следующие пару часов мы с Мишкой терлись друг о друга животами — делали детей.
Родители любили ходить в ресторан Дома журналиста.
Все детство проползала, играя под его столами: друзей мамы с папой узнавала по ногам. Если ботинки на шнурках — это Волк. Если сапоги на молнии — дядя Семен, Семен Моисеевич, ближайший друг семьи и заведующий секцией вино-водочных изделий в знаменитом гастрономе на Тверской, который все называли Кишкой.
Гости дома — это всегда шумно, празднично. На столе — мамино жаркое в гусятнице или запеченная баранья нога. Папа обожал «первое» и прекрасно варил щи. И конечно, у него была своя сольная программа. Бабушка научила сына играть на балалайке, еще он немножко владел семиструнной гитарой. Но самым главным аттракционом была игра на вилках. Папа ведь ударник. Пока работал на заводе — во время войны делал детали для бомб, вечерами выступал в джазовом оркестре в кинотеатре перед сеансами.
Да так самозабвенно, что в 1946 году его заметил директор Горьковского театрального училища Виталий Лебский.
— Молодой человек, не хотите стать артистом?
— Не знаю, — честно ответил папа.
А когда понял, что на экзамене надо прочитать стихотворение и басню, вовсе впал в ступор. У него была плохая память. Но папу приняли и без басни. О том, с каким трудом Евстигнееву удавалось выучить текст роли, актеры до сих пор рассказывают байки. Он забывал реплики, сокращал монологи: говорил своими словами или заменял их характерным мычанием. Папу вообще отличало своеобразное чувство юмора. Анекдоты он не рассказывал, да и разговорить его было нелегко.
Но пошутить любил. Как-то его попытался разыграть Олег Табаков. То ли на съемках, то ли в спектакле их герои должны были здороваться за руку. И Олег Павлович вымазал руку вазелином. Папа не растерялся: взял и погладил уже испачканной рукой его по голове. Табаков долго отмывался.
В Москву отец приехал звездой Владимирского театра имени А.В. Луначарского. Выглядел он тогда своеобразно: в лиловом бостоновом костюме с подложенными плечами, жилетке и трикотажной спортивной рубашке с коротким рукавом и молнией у ворота, на шее, до кучи, болтался крепдешиновый галстук-бабочка. На мизинце папа отрастил длинный-предлинный ноготь. Наверное, казался себе на удивление импозантным. С годами, конечно, на смену провинциальному шику пришел столичный лоск.
