У нее была очень развита интуиция, она умела гадать по руке и с точностью до дня могла предсказать, что произойдет с человеком.
Однажды еще в моем далеком детстве мы с ней отправились гулять на Цветной бульвар. Шли и мечтали, как окажемся во Франции, будем пить кофе в Париже, по Монмартру бродить. А потом попадем на маленький остров в Атлантическом океане и поселимся в крошечном отеле на двенадцать комнат, где кроме нас будут только французы. Через несколько лет вдвоем поехали в Коктебель, он тогда был закрытым городом, пограничным. Шагали по набережной и играли в иностранок. Не в англичанок, не в китаянок, не в испанок — во француженок! Несли полную абракадабру, но с грассирующим «р», представляя, что находимся на Лазурном Берегу. Когда мама вышла замуж за Кирилла, я первый раз в жизни попала за границу и сразу во Францию.
Из Парижа мы поехали на маленький остров Иль-д’Экс в Атлантическом океане, шириной четыреста метров, где стоял всего один отель на двенадцать комнат...
В последние годы жизни мама играла в единственном спектакле — «Долгий день уходит в ночь» — роль наркоманки. Это было гениально, порой мы с Тамарочкой не понимали, где реальность, а где игра великой актрисы, настолько Наташа умела перевоплощаться. Однажды бабушке даже стало плохо с сердцем. Конечно, маме было тесно в рамках одной, пусть даже и замечательной роли. Она мучилась от творческой невостребованности, но не могла найти применение своей неуемной энергии. Ее приглашали преподавать, а она не решалась, говорила: «Сама еще недостаточно подготовлена, что я могу дать студентам?!»
Да просто себя!
Правда, однажды кинулась помогать Лене Цыплаковой. Познакомились они на съемках фильма «Школьный вальс». Лена влюбилась в маму абсолютно, наотмашь! Внимала каждому слову. Наташа относилась к ней с большой симпатией и как дорогому человеку дала совет: «Нечего тебе по кино шататься, надо работать в театре». Привела в Малый, показала укромное место на сцене возле занавеса, там на полу серебристыми гвоздиками был выбит маленький крестик, поставила на колени и благословила.
Лена потом пропадала у нас днями и ночами, все выпытывала, как лучше сыграть ту или иную роль. Мама иногда жаловалась: «Вот мы сидим-сидим, завтра сложный прогон «Зыковых», я ее накручиваю, слова умные говорю. А она утром приходит: «Ой, я никакая, потом всю ночь квасила, жутко спать хочется!»
Ну и чего я тогда вкладываю в нее? Зачем? Куда? В никуда!» Понятно, когда тебе двадцать лет, кажется, что все еще впереди. Еще все успеешь! Но мама-то понимала, что жизнь уходит, — ей уже сорок пять, а она семь лет в простое!
В какой-то момент вдруг начала готовить разные сложные блюда. Видимо, от безысходности! Представить Вилькину в качестве домохозяйки невозможно, да и не нужно — увлечение кулинарией довольно быстро сошло на нет. Спасалась мама книгами, начала снова собирать библиотеку. Мы даже из Парижа привозили редкие издания, покупали в русском магазине в Латинском квартале. Солженицына пронесли через границу, засунув за пояс джинсов. Как-то раз купили Лимонова «Это я — Эдичка», в России он еще не издавался.
В тот же вечер слышу — боже, какой ужас! — мама с Кириллом ругаются матом, думаю: «Кошмар, они ссорятся!» Потом только поняла: мама читала Кирюше вслух, у Лимонова ведь что ни слово, то — мат.
Однажды за границей во время банкета Наташу спросили: «Какая вы актриса?» Она ни секунды не колебалась: «И-народная». Одна буква и совершенно другой смысл. Это была ее особенность — скупыми средствами выразить мысль и в жизни, и на сцене.
Мама вообще «не советская». Ее становление пришлось на шестидесятые годы, оттуда все пошло. Помню, как всей семьей собирались у старой желтой радиолы и сквозь помехи «глушилок» слушали «Радио Свобода» и «Голос Америки». Если бы Наташа не умерла так рано, она бы пошла на баррикады к Белому дому, была бы в первых рядах.
Кирилл часто дарил ей драгоценности.
