Платоника ли или физическое влечение в этот момент как манок, как искушение обязательно присутствуют!
Устинова не хочет лукавить:
—Да, Кира, было что-то такое, некий гипотетический образ, который мне казался очень привлекательным. И начать с ним новую жизнь казалось делом самым верным и правильным. Мне хотелось, чтобы рядом был другой мужчина. Который бы ухаживал за мной, решал мои проблемы, то есть делал то, чего Женя категорически делать не хотел и не умел. Но то, что уйдя от него, я совершила огромную ошибку, поняла очень скоро.
Они уже ссорились, но еще жили вместе. И Устинова все хотела сказать, чтобы Женя ее по-другому оценил, начал читать, что она писала, и восхищался бы женой.
Он, упрямый, молчал и не делал шага навстречу. Таня вставала каждое утро и уныло думала, будто лошадь, которую скоро отведут на живодерню: «Ну подойди к нему, обними, как раньше, пока он не ушел на работу! И все встанет на свои места!» Но ничего не происходило — ни он, ни она не решались сделать этот необходимый шаг.
Семейные драмы, говорят психологи, случаются там, где не проговариваются мужем и женой радостные и раздражающие факторы и события.
Часто необходимость присутствия человека проверяется, увы, только его отсутствием. Они жили порознь, и Таня вдруг начала вспоминать лыжные семейные прогулки, поездки в Курган. И еще катание в коляске орущего младшего сына Тимы в ожидании папы с работы морозным вечером.
Таня не заметила, как он подъехал. И вдруг ее и старшего сына Мишу кто-то начал закидывать снежками. И это было так весело: Таня, Миша, Тима и Женя объявили друг другу снежную войну.
Он ни разу не обидел ее намеренно. А это очень важно, чтобы была возможность потом пережить обиду. Потому что обидеть, унизить намеренно — катастрофа для семьи!
Они разъехались. И очень скоро Устинова ощутила абсолютную пустоту. И начала страдать. Она не могла видеть на улице машины, похожие на машину мужа, не могла общаться с мужчинами, от которых пахло одеколоном, которым пользовался Женя. Устинова рыдала каждый день по нему, будто его уже нет на этом, совсем еще недавно прекрасном для них свете. Пыталась что-то объяснить сыновьям, но маленький Тима все рисовал и рисовал исключительно черное небо, черное солнце и коричневую бабушку...
Иногда папа Женя приезжал, общался с детьми, а потом, как гость, возвращался куда-то к себе, а они оставались, маленькие, одинокие, и всем было страшно: их веселый надежный мир разрушился.
Татьяне было плохо.
Так плохо, что младшая сестра Инна сказала: «Знаешь, Устинова, что-то ты делаешь неправильно». И увезла ее на море. Три недели самоотверженная сестра терпела впавшую в отчаяние Татюшу, у которой сложился четкий график страдания: они приходили на пляж и там начинался почти параноидальный, один и тот же рассказ о том, как все было хорошо и как она сама сломала свою жизнь. С двух до пяти Таня рыдала. Громко, отчаянно. Ей было наплевать на то, что подумают люди, которые разбросали на берегу свои тела для получения удовольствия, а не для того, чтобы видеть непонятные страдания какой-то дамы.
Инна терпела, возвращала к действительности, называя ее исключительно по фамилии. И однажды сказала: «Знаешь, Устинова, ты говорила, что у тебя должна начаться какая-то новая жизнь. Вот и начинай!»
Татьяна в этом турецком раю, залитая соплями и слезами, решилась. Начала новую жизнь и... набрала телефон брошенного мужа, без которого брошенной в результате ощутила себя. Но дело в том, что по телефону он разговаривать совсем не умел. Поэтому на ее отчаянное:
—Жень, здравствуй, это я! — ответил:
—Да.