Она рано осталась без мамы, а мачеха, которую отец вскоре привел в дом, неродных детей люто ненавидела: давала самую тяжелую работу, постоянно попрекала куском хлеба, наказывала. Ее с отцом общие дети спали в доме, а пасынки и падчерицы — в сене на чердаке.
К счастью, в мужья бабуле достался хороший человек, добрый, ласковый. Дедушка воевал на фронте в танковой бригаде, четырежды был тяжело ранен. Он пришел домой героем — вся грудь в орденах. Несмотря на ранения, прожил почти девяносто лет, захватив и нынешнее тысячелетие. С бабушкой они познакомились уже после войны. Бабушка умерла прошлым летом.
Последние несколько лет тяжело болела, но пока была в сознании, постоянно вспоминала свое детство: нанесенные мачехой обиды и то, что отец редко за нее заступался. Эта боль ее так и не отпустила.
Держа в ладонях старенькую руку большой труженицы и слушая горькие рассказы, я кроме огромной любви и жалости к бабуле испытывала что-то вроде вины — ведь мое-то детство было безоблачным и осталось в памяти только яркими красками. Вот бабушка идет с базара, неся в одной руке пеструю полотняную сумку, а другой прижимает к груди горячий хлеб. Корочка у каравая, который выпечен в крошечной булочной напротив дома, такая глянцево-золотистая, что, глядя на нее, хочется зажмуриться, как от солнца. Положив хлеб на деревянный кружок, бабуля отрезает каждому из внуков по толстому ломтю. Мы макаем их в тарелку с густой желтой домашней сметаной и посыпаем сверху сахарным песком.
До сих пор кажется, что ничего вкуснее я в своей жизни не ела.
Главным подарком на мой день рождения, двадцать седьмого июня, была большая миска садовой клубники, крупной, сочной, ярко-бордовой. В другие дни наесться ягод досыта не получалось — из собранного нами урожая бабушка варила варенье. Не для себя, конечно, — опять же для нас. Закручивая банки, приговаривала: «Возьмете с собой в Сибирь, откроете посреди зимы. За окном — лютый мороз, а у вас летом пахнет».
Одно из моих самых ярких когалымских воспоминаний — вечер, когда в дом привезли пианино. В пять лет подружка научила меня «Собачьему вальсу» и я загорелась желанием освоить фортепиано. Услышав об этом, папа сказал: «Если тебя примут в музыкальную школу и будешь прилежно учиться, купим инструмент».
Меня приняли.
Школа находилась на краю поселка, почти в лесу, идти минут двадцать, а зимой, когда вьюга сбивает с ног, и все сорок. Первый год на занятия меня провожали мама или Марат, а потом я уже ходила одна. Если столбик термометра опускался до отметки минус сорок пять, меня одевали как матрешку: два свитера, гамаши и стеганые штаны, шуба, под шапку — платок, закрывавший лоб по самые брови, вокруг шеи — толстый широкий шарф, который натягивали на рот и нос. Довершала «туалет» повязанная крест-накрест пуховая шаль. И во всем этом я умудрялась бежать, боясь опоздать на урок!
Убедившись, что желание дочери учиться музыке — не минутная блажь, родители выписали с Большой земли хорошее чешское пианино Petrof.
День, когда его должны были доставить, показался мне вечностью. Давным-давно стемнело, нас с Маратом отправляют спать, а грузовика с инструментом все нет. Наконец густую черноту за окнами прорезает свет фар, через минуту — звонок в дверь.
Когда пианино заняло отведенное место, готова была броситься папе на шею, расцеловать... Но не осмелилась. В нашей семье бурное проявление чувств было не принято. Меня и братьев не так часто хвалили, никогда не сюсюкали с нами, не тискали. Мама объясняет свою сдержанность тем, что сама не видела от бабушки особой нежности и ласки, в семье папы это, вероятно, тоже считалось излишеством. Глядя, как подружка, забравшись к своему отцу на колени, треплет его за щеки, целует, повторяя: «Как же я тебя люблю!», я отчаянно ей завидовала, но проделать такое с собственным папой не могла.
Была ли тогда в моей душе обида на родителей? Нет. Меня и братьев они любили больше жизни, и мы об этом всегда знали... Зато сейчас вся их нерастраченная ласка с лихвой передается внукам и внучкам.
Еще одна картинка из когалымской жизни. Папа вернулся из первой зарубежной командировки — кажется, из Америки. Открывает чемодан и достает оттуда куклу Барби с длинными белыми волосами, в шелковом платье и розовых туфельках. От восторга у меня перехватывает дыхание, выступают слезы. Об этой красавице я даже мечтать не смела. Следом за Барби извлекается блок жевательной резинки «Джуси фрут», и я уже не знаю, чему рада больше. Жвачка — это так модно, так круто! В режиме жесткой экономии одну резинку жую целую неделю.
