Он хотел, чтобы музыканты репетировали по нотам, ставил перед ними пюпитры, а артистку они раздражали — Алла всю жизнь работала с ансамблем, который играл на слух. Баянова поддавала по пюпитрам ногой так, что листы разлетались в разные стороны. Что у них творилось на репетициях, не передать словами. Но потом Аптекман все-таки сумел взять верх.
Во время гастролей номера в гостиницах оформляли на меня: у Баяновой ведь ни документов, ни прописки. Но долго так продолжаться не могло, не век же ей жить в Союзе на нелегальном положении. Знакомые вывели нас на «высоких» людей, к которым я ходила, плакала, прося прописать ко мне тетку из Бухареста. Баянова со своей стороны писала прошения. Между делом давала интервью в газеты, рассказывая про Чаушеску все, что можно и нельзя.
Ложимся спать, а она говорит: «Если придется вернуться в Румынию, меня, конечно, расстреляют», — и засыпает. А я всю ночь не смыкаю глаз. Извелась вся. В итоге «высокие» товарищи помогли, я прописала Аллу Николаевну к себе. Помню, заполняла в бланке для ее будущего паспорта графу с датой рождения, а она как даст мне локтем в бок. Глаза страшные сделала, шепчет:
— Пиши 1924-й!
— Ага, сейчас... — отвечаю.
Написала 1914 год, как в румынском документе. Уверена, что там она уже сбросила себе несколько лет.
Пока мы с Баяновой соседствовали, в моей жизни появился еще один подопечный — певец Борис Рубашкин. С Борисом Семеновичем я познакомилась опять же через друзей-фанатов.
Один из них — Саша Петров — уникальный человек, составивший базу данных на всех известных артистов. К его помощи прибегали даже в мэрии, ведь он мог найти любого и сам организовывал фестивали. Так вот, благодаря Саше я стала работать с Рубашкиным, когда он приезжал на гастроли в Советский Союз. Кем? Адъютантом его превосходительства. Я же так хорошо умею угодить артисту!
Алла Николаевна негодовала: Есенина должна принадлежать только ей.
— Ты из-за этого старого козла уделяешь мне мало времени!
— Ну какой же он старый, с 1932 года?
— Ты мне будешь рассказывать, как там паспорта делают!
Я у Аллы Николаевны была оформлена костюмершей. И не просто в ведомости числилась, а несла ответственность за многочисленные чемоданы с реквизитом. Поди выглади и надень на артистку двадцать пять юбок и многочисленные цацки.
— Когда мне было восемнадцать, — заводила Баянова любимую песню, пока я ее наряжала, — мама сшила платье! Вот бы сейчас такое!
— Алла Николаевна, — спускала я ее с небес на землю, — у вас тогда талия была осиная. А сейчас что?
А другие смотрели ей преданно в глаза и поддакивали. И однажды она сказала:
— У меня на твое место десять человек.
— Слава тебе господи, — ответила я, — у меня голова болеть не будет.
И ушла. У меня никогда не было задачи добежать до какого-нибудь артиста и прилепиться к нему. Ничего от них не надо, я их просто люблю. Пока моя помощь нужна — помогу. А нет — буду любить издалека.
Весной 1991-го Алла Баянова получила квартиру в центре Москвы и съехала, прожив у меня два с половиной года. Все в ее жизни устроилось как нельзя лучше. Она получила признание и, как следствие, материальное благополучие. А я освободилась и вспомнила об Ободзинском.
Как уже рассказывала, в 1987 году Валера исчез со сцены. А еще раньше — с экрана телевизора. Говорят, тут постарался всемогущий глава Гостелерадио Сергей Лапин, очищавший эфир от засилья евреев. Произнося новогодний тост, он сказал коллегам: «В наступающем Новом году мы постараемся обойтись без мулерманов».
Самое интересное, что Валера евреем не был. Да, он родился и вырос в Одессе, и только! Лишившись телевидения, Ободзинский, конечно, страшно переживал, но у него оставались концерты, на которых всегда был аншлаг. И вдруг он резко прекращает выступать.
Много позже, когда мы уже жили вместе, Валера рассказал, что на самом деле произошло в 1987-м, а также что этому предшествовало и подготовило вроде бы внезапный уход. Уникальную запись с его исповедью я бережно храню.
...Начало восьмидесятых. Бесконечная череда гастролей, концертов, встреч. Новые города, люди, песни и — ежедневные застолья: «Так выпьем за золотой голос Советского Союза!» Ободзинский изо всех сил старался не пить, но отказываться становилось все труднее — накопившаяся усталость требовала выхода.
