Приходила, мы с его поклонницами, как в старые добрые времена, крутились на кухне. А потом раз не позвал, два, отношения стали затихать.
Переживала, можно даже сказать, навязывалась. Все время звонила, и даже если голос в трубке не располагал к длительной беседе, пыталась поговорить. У Тимошина была старая машина, я предлагала помочь с ремонтом. Вячеслав Федорович оживлялся, и разговор продолжался. До конца дней старалась Тимошина поддержать, относилась, как относятся к пожилым родителям. Если Слава шел к нему в гости, всегда передавала что-нибудь вкусненькое. С сыном Тимошин, конечно, общался. Но общаться может и дворник. Хотелось большего — чтобы он ему давал что-то важное, как-то развивал кругозор. Все-таки я за равные браки: детей надо рожать молодыми, чтобы жить с ними в одном времени.
Тогда и подсказать сможешь, и направить.
Вячеслав Федорович после нашего развода так и не женился. Однако в его жизни была женщина. Насколько могу судить, со стороны Тимошина это были серьезные отношения, но она оказалась глубоко замужем. В свои редкие визиты я могла заметить лишь намеки на ее присутствие: женские тапочки, халатик, свежие занавесочки, полотенчики. А саму видела лишь однажды, издали.
В конце жизни Вячеслав Федорович тяжело болел. Когда его состояние ухудшилось, позвонили мне: «Люда, похоже, дело идет к финалу. Приезжай». Я примчалась в Питер. Но таких больных врачи с трудом соглашаются госпитализировать, не хотят портить себе статистику.
Обратилась к известной всей стране женщине, и Вячеслава Федоровича все-таки положили в больницу, но спасти не смогли.
Я его и хоронила. Об истории, которая с этим связана, вспоминать неприятно. У Вячеслава Федоровича были многолетние поклонницы, действительно преданные. В период ухаживания за мной Тимошина я к ним даже приходила на смотрины. Они всего наготовили, а я после спектакля, уставшая — бумс — и задремала. Сквозь сон слышала, как они хихикали: «Нашел себе ребенка!» Но когда Вячеслав Федорович умер, им было уже за семьдесят, и возраст этот немалый, видимо, сказался. Решили, что именно они — самые близкие и только они имеют право на память о Тимошине. Не пускали меня в его квартиру, отобрали ключи. Лишь через сорок дней вернули.
После пяти лет, проведенных в театре, я отправилась в свободное плавание. В Музкомедию пришел новый главный режиссер, который начал строить мне всяческие каверзы. Воробьев то назначал на роль, то снимал, иногда прямо с премьеры. Говорили, он был в меня влюблен и таким образом проявлял свое чувство. Как первоклассник, который дергает девочку за косички, считая, что это и есть ухаживание. Но я к этому моменту была уже довольно известна и шутить подобным образом не расположена.
Мне вообще везло на истории, когда, сама того не предполагая, становилась героиней разбирательств и даже громких скандалов. Даже первой эротической звездой СССР довелось побывать — и без всякого с моей стороны желания. В картине «Вооружен и очень опасен» я играла певичку из салуна, которая влюбилась в честного труженика Баниониса.
А негодяй Броневой выкрал меня с концерта и затащил в койку. Первый съемочный день, на который запланировали постельную сцену, был в Чехии: видимо, нигде поближе режиссер кровати не нашел. Пока ехали восемьдесят километров от Праги до места съемок, Броневой рассказывал о своей жизни. У него была сумасшедшая поклонница: постоянно караулила Леонида Сергеевича, даже милицию вызывать приходилось. Но после смерти супруги он на ней женился. И всю дорогу рассказывал нам об этой девушке. Приезжаем, гримируемся. Из меня пытались сделать роковую женщину, ярко накрасили губы, но выглядела я все равно сущей пионеркой. Даже сшила из ваты и марли специальные валики, подложила их в кружева рубашки, чтобы мои совсем невыдающиеся формы казались сексуальнее. И вот сижу в кровати с распущенными волосами, а молодожен Броневой страшно нервничает и от зажатости даже дотронуться до меня не может.
Наш оператор, брутальный мужчина, ему говорит: «Ну что такое, ё-мое, Леонид Сергеевич, давай уже бери да вали ее на кровать!» И Броневой наконец решился, схватил меня за плечо и действительно повалил, да так, что бретелька съехала, грудь обнажилась, и я чуть не умерла от страха: вдруг валики выскочили и теперь вся съемочная группа их увидит?
Эти кадры оставили в картине, и мало мне не показалось. Зрители, полюбившие артистку Сенчину за трогательную «Золушку», были возмущены необычайно: «Сенчина всякий стыд потеряла!» Кажется, единственно, чем мне не грозили, это тюрьмой. Даже вызывали «на ковер» к директору «Ленконцерта». Я ему говорю:
— Кирилл Павлович, ну вы ведь все понимаете?
— Подожди, — говорит, — не кипятись.
