Витя уже жил своей отдельной жизнью, про которую я почти ничего не знала, потому что не пыталась узнать, но мы постоянно встречались в театре. Удивительно, но даже делать ему прическу перед выходом на сцену Авилов, как прежде, просил меня. Хотя большого мастерства, чтобы собрать его длинные волосы в хвост, не требовалось, он и сам мог легко с этим справиться.
Но вот что ужасно: на сцене мы продолжали играть любовь. И это была ложь, это было совершенно чудовищно. Я облегченно вздохнула, когда, наконец, мне на смену пришли молодые актрисы. Теперь играть поцелуи с ним должны были другие и мне не приходилось больше причинять боль себе и ему. Но это было позже.
А тогда у меня тяжело заболела и умерла мама. Витя, конечно, был на похоронах.
И в тот же день мы уезжали с театром на гастроли в Германию. Плохо тебе или нет — надо играть. Как говорит наш режиссер, есть только одна причина не выйти на сцену — если ты умер. И Авилов — умер. Там, в Германии, причем дважды. Буквально перед выходом на сцену у него из горла фонтаном стала хлестать кровь, случилось прободение язвы. Клиническую смерть фиксировали два раза, но немецким врачам удалось его вытащить. За эти гастроли я постарела лет на десять: мои родители так любили друг друга, что папа не смог прожить без мамы и девяти дней. В день ее поминок его не стало, пришлось готовиться к новым похоронам. А я — в Германии. И там умирал Витя...
Когда я пришла в госпиталь, Авилов выглядел ужасно — серый, осунувшийся и растерянный. Он был напуган, потрясен.
Всякий человек верит, что такое может случиться с кем угодно, но только не с ним. Тем более Витька с его мощной энергетикой, ведь он сам исцелял людей. Был уверен, что себя всегда сможет вытащить за волосы из любой ситуации. И у него это много раз получалось. И вдруг — такое.
Один из докторов, русский, сказал мне: «Врачи сотворили чудо, просто чудо. Если Виктор не изменит свою жизнь, вернется к прежней — это будет предательством». Он имел в виду курение и алкоголь. Но Авилов не бросил ни того, ни другого, ни третьего — пустился буквально вразнос. Во всем стал другим, каким его никто из близких не знал. Таким бы его не полюбила.
Это так страшно: вроде у человека то же лицо, те же волосы... Но это не Авилов, а будто двойник, клон с выхолощенным нутром.
Удивительно, что при этом я не могла отделаться от ощущения, что Витя прежний — чистый, нежный — где-то все равно есть. Его просто затянуло каким-то свинцовым туманом.
В этот ненастный период мне казалось, что он и как актер стал меньше ростом. Будто вся эта порочность, которую он впустил в свою жизнь, затмевала свет его дарования.
Витя стал позволять себе вещи, которые раньше никогда не позволил бы: мог опоздать или явиться на спектакль навеселе, пропустить репетицию. Когда работал шофером, прежде чем выйти на сцену, всегда принимал душ, приводил себя в порядок. Теперь спокойно выходил с запахом вчерашних посиделок.
Хотя никто в театре не одобрил его ухода из семьи, к нему продолжали относиться уважительно как к большому артисту.
Но такого поведения простить не могли — это было предательством нашего общего прошлого.
А потом, все эти восторженные отзывы в прессе: если тебе в уши поют и поют о твоей гениальности, удержаться непросто. Большому кораблю — большое плавание! Авилову стала казаться тесной не только семья, но и вырастивший его театр Беляковича. А наше всеобщее братство — юношескими иллюзиями.
Романыч никогда бы его не выгнал, если бы Витя сам не спровоцировал. И это случилось, потому что Авилов стал вести себя неприлично.
Некоторое время, года три после ухода из театра просто выпали из его жизни, будто он провалился в какую-то яму и мутный туман утянул его на самое дно.