Неонила Ивановна сказала, что в желтой церкви (так ее прозвали из-за цвета стен) идут службы. Мама хорошо знала церковные песнопения, и мы направились туда в поисках работы. Батюшка послушал ее и, погладив меня по голове, сказал, что мы можем занять маленькую каморку. Так церковь укрыла нас.
Через три года, в самом начале лета, Минск был освобожден. Это случилось на рассвете. Все, кто мог держаться на ногах, высыпали на улицу. А мы, дети, забрались на церковный забор и во все горло орали: «Ура-а-а!»
Вы спросите, почему я так подробно пишу о войне? Что ж, отвечу. Потому что таких, как я, видевших все своими глазами, остались единицы. Потому что многие из живущих сейчас не знают настоящего значения слова «плохо». На одну только минуту (и пусть это не покажется вам жестокостью) попробуйте представить своего ребенка стоящим в сквере среди повешенных, и вы поймете, что надо беречь и что действительно ценно...
Когда немцев выбили из города, казалось: беды позади.
Но это было не так. Пришел черед наших... Людей, которые и без того натерпелись, проведя годы в оккупации, голодали, жили в постоянном страхе, стали арестовывать, сажать в тюрьмы, отправлять в лагеря на Урал и в Сибирь. Постучали и в нашу дверь. Ночью. Маме приказали одеться и выйти на улицу. На меня, маленькую, никто даже внимания не обратил. Маму увозили, а я бежала в темноте за удаляющейся машиной и истошно кричала: «Мама, мамочка моя любимая, мама! — потом, рыдая, бросилась на землю. — Куда мне идти? Что делать? Милая моя, хорошая, где ты?» А в ответ как будто бы слышался мамин голос, она звала меня: «Томочка!
Томочка!.. Томочка...»
Утром я пошла искать тюрьму, чтобы передать маме небольшой узелок с едой, который собрали соседи. Во дворе тюрьмы из каждого угла доносилось: «Катя!», «Таня!», «Света!» Люди искали друг друга. И я кричала: «Мама! Мамочка! Это я! Мама!» Так хотелось найти ее. Но мама не откликнулась...
Оставшись одна, я все время сидела у желтой церкви, плакала и просила милостыню или чего-нибудь из еды.
Маму выслали на Урал. Мамины сестры, Дуся и Манечка, услышав об освобождении Минска, не сговариваясь, отправились нас искать: Дуся из Ворошиловграда, а Манечка с Урала, куда была эвакуирована вместе с фабрикой, на которой работала.
Муж Манечки погиб, а муж Дуси ушел в другую семью.
Обеих война обездолила. Приехав в Минск, сестры, каждая сама по себе, стали расспрашивать, не видели ли люди женщину с девочкой лет десяти, и описывали наши приметы, но никто не мог им помочь. Тогда они пошли в тюрьму, где и встретились. Кинулись друг к другу, обнялись и заплакали. Там они узнали, что маму выслали. И еще кто-то сказал им, что у желтой церкви часто сидит маленькая девочка и плачет. Так они нашли меня. Налетели с обеих сторон, охая, причитая. Они касались моих волос, щек, рук:
— Это она! Томочка! Томочка!
— Кровиночка наша! Девочка!
Мы плакали, тормошили друг друга, не веря в то, что это происходит на самом деле.
Я стала жить у Дуси в Ворошиловграде. А через три года маму освободили, и мы вернулись в Минск. Ее полностью реабилитировали, восстановили на работе и выдали продуктовую карточку — литер «А». Эта карточка была особенной, она давала самые большие по тем временам возможности, но даже с нею мы не были сыты, хотя уже и не голодали.
Город начинал оживать. При Минской консерватории открыли школу для одаренных детей. Я была зачислена одной из первых. Училась с большим увлечением, но вскоре у меня обнаружили туберкулез, и наш директор — Израиль Григорьевич Герман, очень неравнодушный человек — отправил меня в санаторий. По его же распоряжению специально для меня туда привезли пианино.
После войны в здании нашей школы располагалось сразу три учебных заведения: консерватория, музыкальная школа и музыкальное училище.
