Мимо пробегал Саша Блюмин, ассистент режиссера картины «Здравствуй, мальчик Бананан!» (рабочее название «Ассы», которую Сергей Соловьев как раз на чинал снимать). «Ты что, офигел, старичок?! — воскликнул Блюмин, узнав, зачем я явился на «Мосфильм». — С Матвеевым работать — это клеймо! Застойник. То ли дело у нас: Гребенщиков с «Аквариумом», Виктор Цой с «Кино», Африка, Говорухин с Таней Друбич! — похвалился Блюмин. — А ты — Матвеев! Да это даже не вчерашний, а позавчерашний день. Макар Нагульнов! Он же Брежнева играл!»
Тут появился Евгений Семенович — в очках с массивной оправой, высокий, сутуловатый. Крепко пожал мне руку сильной костистой ладонью. Мы вошли в какую-то комнату, сели друг против друга по обе стороны стола.
— Прочитал сценарий, — сказал Матвеев, из-под густых с проседью бровей глядя на меня как Нагульнов на деда Щукаря.
— Это не то, о чем я бы хотел сделать картину.
— Да? — пробормотал я, вставая. — Тогда извините.
— Верней, почти о том, — остановил меня жестом Матвеев. — А откуда такой сюжет?
Я объяснил, что это реальная история, и пересказал еще несколько, услышанных в тюрьмах, не нагнетая ужасов, но и не ретушируя.
— Да-а... — произнес Матвеев. — Что делается в стране, а?! Так ему надо помочь, тому егерю?.. Но тут у тебя не герой главное, а ужасы чернухи, разврата!
Я такую картину снимать не буду!
— При всем желании заставить вас не смог бы, — вновь засобирался я.
Матвеев посмотрел на меня тяжелым взглядом.
— Ну да ладно. Другого материала все равно нет. Попробуем довести до ума.
Мы стали встречаться на студии и у него дома, проходили эпизод за эпизодом — и все меньше понимали друг друга. Например он чуть не убил меня пепельницей, когда я сообщил, что его любимый режиссер Лукино Висконти — гомосексуалист.
— Знаешь, — сказал он после очередной моей «просветительской» реплики, резко отодвинув сценарий и устремившись взглядом через окно мосфильмовского корпуса в небо.
— Удавиться от всего этого хочется.
— От моего сценария?
— Да при чем здесь твой сценарий!..
Так, мирясь и ссорясь, дожили мы с ним до того раннего утра, когда я появился у двери квартиры Матвеева с четвертью самогона. Улучив момент и выпив еще первача из кофейной чашечки, закусив луковицей и печеньем, Матвеев сказал Лидии Алексеевне, что сходит за хлебом и немного прогуляется, чтобы обсудить кое-какие сцены.
— Спустимся к реке, — предложил он мне, выйдя из подъезда и засовывая в карман авоську. — Знаешь, иногда так реки не хватает...
После этого молчал минут двадцать. По мосту через Москву-реку мы перешли на другую сторону, к Новодевичьему монастырю. Обогнув пруд, сели на скамейку. Я вытащил сигареты, закурили.
— Лидочка до трех дня не разрешает, — сказал Матвеев, с наслаждением и красиво, словно на сцене Малого театра, затягиваясь. — Блюдет меня. Что бы я без нее делал, без моей Лидуси?..
— Яичница та, с луком, салом, вкусная была? — напомнил я.
Матвеев извлек из кармана рубахи кофейную чашечку и задумчиво повертел ее в руках.
— Неудобно здесь, давай уж как-то поинтеллигентней...
— Намек понял, — наклонив стоявшую между ног сумку, я незаметно налил.
— Космонавты, говоришь, гонят? Заборист! У меня друзей-космонавтов много.
— А вообще у вас много друзей?
Лицо Матвеева стало цвета пепла, падавшего на брюки, он забывал его стряхивать.
— Извините, Евгений Семенович, за бестактность, — вымолвил я. — «О, друзья мои! — говорил Аристотель. — Нет на свете друзей». Наверное, про съезд вспомнили?..
— А что про него вспоминать?
— Ну, как-то это выглядело... То осанну вам, киношным маршалам и генералам, пели, а тут вдруг «Распни!» стали кричать, притом ваши же ученики.
— Ты никак среди нас, лауреатов Государственной премии и Героев Соцтруда, Иисуса Христа разглядел?
