Летом, с одной стороны, полегче было: с грибами и ягодами с голоду не помрешь, а с другой — работы прибавлялось. Надо картошку полоть, мотыжить, сено для коровы запасать. На дворе еще темно, а мама меня будит:
— Вставай, надо сено грести!
Я реву:
— Спать хочу!
— Айда, айда! Спать некогда! Я косить буду, а ты то, что уже подсохло, в стожки граблями собирать.
Мне себя до слез жалко, только маму еще пуще. Натягиваю платьишко — и за ней. Летом так босиком, а в холодное время в носках да лаптях, которые мама сама плести научилась. Вообще это всегда мужицкое дело было, но когда в деревне одни женщины да дети остались — кто ж займется?
Удмуртские женщины испокон веку большие рукодельницы были. Видели, в каких платьях выступаем? Им по сто — а каким и побольше! — лет. Мамы да бабушки наши такую красоту сделали. И материя-то не из магазина, а дома сотканная. Сначала они лен сажали, потом серпами жали, цепами молотили, чесали, пряли — тонко-тонко и чтоб без узелков! — потом нитки красили, а уж зимой за станок, который в каждом доме был, садились. Зажигали вечером лучину и ткали. Очень долгая и тяжелая работа. Потому кроили платья и рубашки так, чтобы лоскутков почти не оставалось. Но и самые маленькие кусочки не выбрасывали — из них потом заплатки ставили. Шили вручную толстой иголкой — не батист ведь... У меня одно старинное мамино платье сохранилось, но я в нем не выступаю — большое.
Уж и складку поперечную на подоле сделала, все равно велико. Мама-то высокая была. Пришлось Ольге Николаевне другое мне искать — по размеру.
У меня корреспонденты часто спрашивают:
— А какой у вас рост? В кого вы такая маленькая?
Откуда ж я знаю, какой рост?! Мерилась разве? Смеюсь:
— Метр да хвост кошачий!
А невысокая я в папу — он много меньше мамы был. Да наверное, еще и из-за работы тяжелой. Сколько ведер с водой и кормом для поросят перетаскала — разве сосчитаешь? Вот рост и не прибавлялся. И руки от того же болят. Так иной раз скрутит — хоть криком кричи.
Но я терплю. Вообще жаловаться непривычная. Зачем людям настроение портить — у них своих забот полно. А если к человеку с улыбкой да с шуткой в разговоре — и мне, и ему легче становится. А Граня Байсарова, которая с нами поет, говорит мне: «Какая ты старуха? Смеешься все время!»
— Наталья Яковлевна...
— Ты меня Наталья-апай зови или баба Наташа, если тебе так больше нравится.
— Хорошо. Баба Наташа, все равно удивительно: как вам при такой нелегкой жизни удалось сохранить душу молодой?
— Душа у меня и вправду молодая. А у всех других «бабушек» старая, что ли? Была бы старая, не пели бы, не плясали.
У нас только Ольга Николаевна совсем молоденькая: сорок четыре ей, что ли? Алевтине Бегишевой маленько за пятьдесят, да Гране Байсаровой — чуть за шестьдесят. Мне осенью семьдесят семь будет, другим за седьмой десяток, а самой старшей — Зарбатовой Елизавете Филипповне — восемьдесят шесть годков! Она у нас и музыку, и слова сочиняет. Мы сначала только ее да народные удмуртские песни пели, это уж потом стали Цоя, Гребенщикова и «Битлз» учить.
Думаешь, одной мне тяжелая судьба досталась? У Елизаветы Филипповны отец и брат с войны не вернулись, а муж с электричеством работал, упал вместе с большим столбом на землю и разбился. У Грани оба сына в Чечне воевали — сколько ночей она не спала, все глаза выплакала. Пока дети в армии были, она и не пела совсем. У Вали Пятченко тоже двое сынов было, да один в семнадцать лет погиб — легко ли такое матери пережить?
