А на следующий день вроде все в порядке. Но он ведь сам врач, понимал, что необходимо провериться. Двадцать первого апреля мы ходили в Большой театр на скандальную оперу «Дети Розенталя». В театре ему стало совсем нехорошо: еле домой дотащила, фактически на себе.
В больницу Юра ехать отказывался. Не хотел подвести актрису, которую лечил: на пятнадцатое мая у нее была назначена премьера. Правдами и неправдами уговорила его сходить хотя бы в поликлинику. Уже оттуда мужа увезли в больницу на «неотложке».
Вначале подозревали инсульт. Когда, оставив Юру в палате, уезжала домой за тапочками и полотенцем, знакомый врач провожал словами: «Пока обернешься — мы ему все сделаем.
Через неделю будет как новенький». Но мужу на глазах становилось хуже. Вот уже и речь совсем нечленораздельная, и с движениями серьезные проблемы. Первого мая случился первый приступ. Как раз была Пасха, я привезла кулич освященный, яйца. Вижу: Юра вроде бы поел, разговелся. А потом вдруг, совершенно неожиданно, его разум помутился: начал меня гнать. Да с такой агрессией!
Мне объясняли, что мужики после инсульта бывают не в меру раздражительны. Но приступы учащались. Когда к Юре возвращался разум, он ничего не помнил. Смотрит на меня, понимает, что сделал что-то плохое, а спросить боится. Этот умоляющий вопросительный взгляд мне уже никогда не забыть. Муж ведь всегда был очень деликатным.
Звонит как-то ночью страшно раздраженный: очки украли! Утром я их нашла, просто завалились куда-то в палате. Юра очень переживал: «Ой, как неудобно, а я на медсестер накричал. Надо обязательно извиниться». И вдруг — рр-раз! — и на меня глядят уже совершенно безумные глаза.
Приступы начинались неожиданно. Я никого в больницу не пускала: не хотела, чтобы мужа видели в таком состоянии. Приходили только близкие родственники и наш друг кинорежиссер Женя Герасимов. Привозили девятимесячную внучку Анечку. Она ползает у Юры по животу, агукает, а я стою рядом ни жива ни мертва, молюсь: не дай бог «это» начнется. Страх был безумный, даже не передать — какой страх.
Врачи разводили руками. Не знали, как лечить, и дали мне «зеленую» улицу.
Я подняла на ноги всех неврологов Москвы. Но тут мужа перевели в другое отделение. Он ведь был очень сильным: во время приступов врачи уворачивались, чтобы синяков не получить. Мог увечье и себе причинить, в окно выпрыгнуть. Вот его и решили перевести с четвертого этажа на первый. А там отделение, в котором лежат одни бомжи да алкоголики.
Утром приезжаю, а санитары меня не пускают. Говорят: «Не положено». Даже сейчас не могу вспоминать спокойно. Такое им кричала, что, наверное, вообще нельзя говорить людям. Но мне было все равно: боролась за мужа. До последнего Юриного вздоха была уверена, что вытащу. Хваталась за любую соломинку. А санитарам было на него наплевать. И на то, что тоже врач, и на то, что не алкаш. Им просто хотелось спокойно спать ночью.
Я все-таки прорвалась к мужу и увидела, что у Юры синие руки. Значит, когда у него начался приступ, его связали. И что-то вкололи. Больше Юра в себя не приходил. Когда мы показали его светилу неврологии профессору Игорю Завалишину, тот только спросил: «Зачем вы мне привезли труп?»
Но я все равно продолжала надеяться. Днем двадцать седьмого мая брат Юры отпустил меня из больницы, где все время ночевала, приготовить какой-нибудь еды. Через силу, но мне удавалось все же кормить мужа. Я поставила варить мясо и побежала на службу в церковь, хотела поговорить с батюшкой. В храме вдруг спохватилась, что забыла снять с огня кастрюлю. Отчего-то так нехорошо сразу сделалось. Я выскочила со службы, метнулась домой, потом вновь вернулась в церковь... Вечером того дня Юру увезли в реанимацию, из которой он уже не вышел.
На похоронах я никому не разрешала плакать.
