Водитель, виновник аварии, устранился от участия в оплате лечения после второй операции, ведь мама, рассчитывая на его порядочность, отказалась от официальных претензий. Отчим тоже как-то бочком-бочком испарился: зачем ему больная женщина? А через некоторое время у него внезапно остановилось сердце, в тридцать четыре года. Это было уже когда мама начала подниматься. Наглотавшись обезболивающих, она пришла к свекрови проститься с мужем, ну и я, конечно, вместе с ней, все же он много лет с нами прожил, вроде любил меня. Кстати, я тогда поняла, как права была мама, не допустив нас с братом к умершему деду. Самое страшное было видеть, как человека заворачивают в простыню и тащат кульком в труповозку...
У меня эта картина на всю жизнь осталась перед глазами.
В тот период я словно в какое-то мистическое кольцо попала: смерть настойчиво стала напоминать о себе. Похоронили отчима, помянули на девять дней, вдруг умирает моя подруга, опять похороны, девять дней, уже сорок дней у отчима. И умирает бабушкина подруга, снова похороны, девять дней, там — сорок — и по кругу, по кругу... И я везде хожу: девять, сорок, год... Всюду только потери, слезы, страдания. Мысли о смерти не покидали. Одно в мозгу зацементировалось отчетливо после опыта всех поминок: умер человек и все твердят о нем только хорошее, ну прямо не было на земле никого лучше, чем покойный N. А ведь при жизни этого не говорили, а может, даже говорили противоположное?
Интересно, а что обо мне скажут, когда умру?
Наверное, почти закономерно, что именно в этот момент круговорота смертей и поминок, в одну из ночей, поплакав по обыкновению в подушку, я в совершенном отчаянии отправилась на мост со вполне очевидным намерением прекратить страдания и прыгнуть вниз. Не учла с горячей головы, что зима на дворе, постояла часок на мосту, посмотрела на лед внизу... остыла, промерзла и пошла домой — жить дальше.
Но это я забежала вперед. А тогда, после ухода отчима, стало ясно: нужно помогать семье. Какие у нас доходы — только бабушкина зарплата и пенсия. Ухаживая за мамой, учась в школе и музыкальном училище, я пошла еще работать официанткой — днем в кафе, ночью в клубе. Все, что можно было завалить по учебе, завалила, двенадцать раз моя фамилия стояла в списках на отчисление из училища.
Так кто-то из моих «добросердечных» сокурсниц еще и салатовым фломастером ее подчеркивал: вот, мол, любуйся. Но мы гордые: плакаться, умолять, просить к себе особого отношения не умеем, несмотря на то, что кручусь как белка в колесе — когда учить-то?! А эти зубрилки даже списать не дадут. Кое-как с грехом пополам что-то подготовлю, выйду отвечать — нет, они с толку сбивают, руки свои тянут, мол, лучше тему знают. Ну и врежу им по первое число — за «солидарность». Уж такая я: если не нравится, как человек себя проявляет, если он мне не по душе, не стану юлить и общаться с ним как ни в чем не бывало.
Слава богу, преподаватели — люди взрослые, разглядели, что прячу за боевыми латами и забралом израненное нутро и тоску в глазах.
Прониклись, пошли навстречу, в результате я только экзамены приходила сдавать, все мне проставили, диплом и аттестат получила.
С работой тоже было не гладко, выгоняли регулярно. У меня же характер! Пусть только попробуют какие-нибудь отморозки вот так пальцами щелкнуть: мол, подавай, или, не дай бог, руку протянуть пониже талии — все, мама не горюй, пожалеют, что на свет родились! Как следствие — позовите менеджера! Тот мне:
— Нахамила — увольняем, зарплату не получишь!
При всей нашей нужде я никогда не боролась за деньги, посылала и его:
— Зарплата? Это вам на чай!
