В лифчик вату подложила, чтобы создать видимость хоть какого-то бюста. Туфли мамины надела, на каблуке, своих не было, а в носы газет набила, потому что они сваливались с ног. Ходила с трудом и выглядела, должно быть, ужасно смешно. Когда по просьбе приемной комиссии затянула романс «Отцвели уж давно хризантемы в саду», все просто полегли.
Но я поступила! Хотя конкурс в тот год был сто человек на место. Возможно, Ольга Ивановна Пыжова, набиравшая курс, не смогла «завернуть» дочку Алисовой. Она ведь когда-то играла с мамой в «Бесприданнице» и очень нежно к ней относилась. Мама никому не звонила, ее в Москве не было, но все, конечно, знали, кто я.
Так, никогда не мечтая об экране или сцене, я оказалась во ВГИКе. И увлеклась актерской профессией, сутками пропадала в институте.
А потом в моей жизни появился Гений...
Модный художник все-таки позвонил:
— Лариса, это Илья Глазунов. Мы не могли бы встретиться? Я хочу посмотреть на вас более внимательно.
— Хорошо, — изумленно согласилась я. — А где?
— У меня в мастерской.
«В мастерской» — это было сильно сказано. На улице Воровского, ныне Поварской, недалеко от Театра-студии киноактера Илья занимал комнатку в огромной коммуналке — бывшую кладовку с окном, смотревшим на высотку на площади Восстания. Он называл ее «пещерой». Там стояли старая раскладушка и пара табуреток. В углу были свалены какие-то вещи, холсты и подрамники.
Глаз радовали только картины, висевшие на стене и стоявшие на полу. Если бы не они, нищета, царившая в этой каморке, производила бы удручающее впечатление.
Глазунов усадил меня на табуретку и стал неторопливо разглядывать, как какую-нибудь статую. Я почувствовала себя неловко. А на мне в тот день были клипсы. Очень модные, но дешевые, пластмассовые. Илья поморщился, когда их увидел, сдернул с моих ушей и раздраженно сказал:
— Какое уродство! Тебе нельзя такое носить.
Он вдруг перешел на «ты».
— Они, конечно, простенькие, — начала я, но Глазунов перебил: — Как ты не понимаешь!
Современные поделки, грубые и пошлые, противопоказаны такому лицу, как у тебя... — я притихла, а он продолжил в каком-то непонятном восторге: — Странный овал, тревожные черные глаза, страдающие и заставляющие страдать. То, что я искал. Такие лица были у героинь Достоевского...
Глазунов взялся за карандаш и заговорил о своем любимом писателе, а я сидела и слушала как завороженная:
— Достоевского у нас записали в мракобесы. Но он верит в воскресение души человека, даже если тот дошел до последней черты. Покаяние, совесть и вера не дадут ему погибнуть. Я часто думал об этом, бродя по улицам Ленинграда—Петербурга. Достоевский тоже любил по ним ходить. Во время этих прогулок и рождались образы мечтателя, князя Мышкина, Настасьи Филипповны.
Знаешь, это моя любимая героиня. Во всей мировой литературе такой больше нет. Она — воплощение вечной женственности. И жертва, и палач одновременно...
Три часа пролетели как один миг. Я и не заметила, когда Илья успел меня нарисовать, и с трудом вернулась к реальности.
Мы стали встречаться — почти каждый день. Сначала только работали и разговаривали — о литературе, живописи, истории. Познания Глазунова в самых разных областях знаний поражали. Я слушала открыв рот. И стоило ему только позвонить, мчалась в условленное время в мастерскую, благо запретить это было некому. Мама опять уехала, а бабушка в мои дела не вмешивалась.
Однажды простились после сеанса, и я отправилась домой на троллейбусе.
Довольно долго добиралась и всю дорогу думала об Илье. На сердце почему-то было тревожно. Вошла в подъезд, поднялась в лифте на третий этаж и обомлела — у наших дверей стоял... Глазунов.
Я растерялась:
— Как ты здесь оказался? Зачем?
— Сам не знаю. Вдруг понял, что не могу с тобой расстаться.
В ту минуту между нами и пробежала искра. Я почувствовала, как меня будто током ударило.
Пошли к нам. Вадика не было, а бабушка еще не легла спать. Сели втроем пить чай. Илья старушку сразу покорил. Шутил, что-то рассказывал, а сам неотрывно смотрел на меня. Бабуля ничего не замечала, смеялась и подкладывала гостю варенье, а я не решалась поднять глаза.
