Вскоре клетушка наполнилась криками первенца, младенца, похожего на маму, — золотоволосого, с большими серыми глазами.
Молодой семье Санаевых казалось, что впереди еще так много счастливых будней и радостных праздников. Но война прошлась по всему народу неумолимым катком, не пощадила и моих родителей, хотя ни тому, ни другому воевать не довелось. В сорок первом отца срочно на несколько дней отправили в Борисоглебск на съемки агитационных киносборников для фронта. Взяв с собой только бритву и две смены белья, он попал домой лишь через два месяца: въезд в столицу закрыли. МХАТ из Минска добирался в Москву по воюющей стране. Отправив жену с сыном в Алма-Ату, Санаев стал работать в театре Каверина.
Играли в госпиталях для раненых, на грузовиках, в клубах — для частей, которые были разбиты и из которых вновь формировали дееспособные отряды. Бойцы благодарили актеров, говорили, что будут сражаться насмерть...
А в это время в эвакуации в Алма-Ате, в переполненном беженцами промерзшем спортзале метался в жару от кори и дифтерита сын Алешенька. Угасающий на глазах матери двухлетний малыш еще и утешал ее, плачущую: «Мамочка, дорогая, не плачь, я поправлюсь». Но не поправился. Нет более страшной трагедии для матери, чем смерть ребенка.
Мне скажут — война, все страдали, теряли близких... Трудно не согласиться, но кто может измерить последствия? Одни и те же обстоятельства все переживают по-разному, у каждого свой болевой порог.
Мама была в жесточайшей депрессии, растаяла до сорокового размера. Есть две ее фотографии того времени, одна еще довоенная, на ней — цветущая молодая, просто пышущая здоровьем женщина. На другой — страшно смотреть! — почти узница Освенцима, так она выглядела после того, как потеряла Алешу.
Похоронив сына в чужом далеком городе, Лида Санаева выменяла политые слезами детские вещички на водку, ей казалось, что в голодное военное время она всегда сможет обменять ее на продукты. Несколько месяцев пробиралась мама к отцу и чудом нашла его. Добравшись до Саратова, она, не веря глазам, увидела гастрольную афишу МХАТа и отыскала гостиницу, где жили мхатовцы. По поразительному совпадению там же остановилась и единственная мамина сестра, бежавшая из оккупированного Киева, ее тоже приютили актеры.
Наташа, бледнея от ужаса, спросила: «Алеша?..» — «Алеши больше нет...»
Сестры узнали, что театр Каверина находится в городе Борисоглебске. Туда они к Санаеву и поехали.
Через девять месяцев отец отправил маму рожать в Куйбышев, ныне город Самара, — в маленьком Борисоглебске не было хорошего роддома. В Куйбышеве в эвакуации находился Большой театр, и после родов маму взяла к себе Леля Дмитраш, актриса миманса и невестка великого Качалова. Она и ее муж Вадим Шверубович были соседями и друзьями родителей по московскому дому.
Леля очень помогла на первых порах, приютила у себя, доставала и одежду и еду, варила каши, эту поддержку невозможно переоценить, потому что после всего пережитого мама была очень слаба, да и молока у нее почти не было.
И мне дали имя Лена в ее честь, а поскольку все называли ее Лелей, то и я стала для близких Лелей и очень любила это имя.
Когда наконец Москву открыли, папа с мамой, со мной и тетей Наташей вернулись домой — все в одну девятиметровую комнатушку в Банковском переулке, где прошло мое детство до второго класса. Бытовые условия улучшались тяжело и постепенно, метр за метром: сначала их стало четырнадцать, потом шестнадцать. Отец работал день и ночь, мама складывала копеечку к копеечке для обмена жилья, но накопления съела сначала одна реформа, после войны — другая.
