После этого случая я перестала быть объектом постоянного воспитания Броневицкого, а в его глазах помимо любви начала читать еще и уважение.
Удивительная вещь: искренние и сильные чувства по отношению ко мне не мешали Сан Санычу постоянно заводить романы на стороне. Поначалу от «докладов» об очередном увлечении супруга я отмахивалась: «Не может быть! Да, он галантен с дамами, но это не значит, что спит со всеми подряд!»
Поверить слухам мешало все то же католическое воспитание: ведь себе я не позволяла даже легкого кокетства, хотя было немало мужчин, пытавшихся добиться моего расположения. Как можно?! Брачные узы святы, и мы с Сашей будем верны друг другу до гробовой доски.
В тот раз я вернулась с концерта из Москвы не поездом, как намеревалась, а самолетом. Приезжаю домой (мы тогда уже жили с мужем в коммуналке), открываю дверь своим ключом и вижу взъерошенного, красного как рак Броневицкого и даму, торопливо застегивающую блузку. «Дита, знакомься, это музыкальный редактор... Мы обсуждали новую пластинку».
Протягиваю гостье руку, а у самой в голове недоуменное: «Может, она мылась? Дома воду отключили — вот и попросила разрешения воспользоваться ванной. Но почему тогда волосы сухие?»
Когда муж, проводив редактора до порога, вернулся в комнату, спросила напрямик:
— Ты мне изменил?
— Как ты можешь?! — делано возмутился Броневицкий, но наткнувшись на жесткий взгляд, мгновенно пошел в атаку:
— Если даже и так — что с того? Люблю я тебя одну. Пойми: это не измена, а просто дань физиологии.
— Нет, это распущенность! Сексуальная патология!
— Ну, ты хватила! Просто я мужчина, которому иногда нужны другие женщины.
— А что ты скажешь, если я заведу любовника?
Броневицкий дернулся как от удара, испуг в глазах сменился коротким гневом, потом в них заплясали веселые чертики:
— Ты?! Ты не заведешь!
— Это почему же?
— Да потому что если даже в мыслях изменишь, умрешь потом от угрызений совести!
Решив, что расставил точки над i, Шурик не только перестал прикладывать усилия для сокрытия своих увлечений, но иногда мог ими даже похвастаться. В январе 1961 года «Дружба» уехала на гастроли без солистки. Тому была серьезная причина: я ждала ребенка и к шести месяцам большой живот нельзя было скрыть ни одним концертным платьем. Вечером шестнадцатого февраля в коммуналке раздается междугородний звонок. Со словами «Это Шурик!» хватаю трубку.
— Привет! — слышится веселый голос Броневицкого. — Как дела?
— Нормально. Только по тебе скучаю. А ты как?
— Ой, Дитуша, тут такие манекенщицы! Мы с ними уже третьи сутки гуляем!
Взял и ляпнул. Зачем — непонятно. Выпил немного, был на эмоциях — вот и похвастался как близкому другу. А я до утра не смогла сомкнуть глаз. Лежала и думала: «Конечно, куда мне сейчас до манекенщицы! Возьмет и женится на тростиночке, а меня, беременную, бросит!» Дофантазировалась до того, что утром начались схватки. Судорожно набираю номер Аллы Ким:
— У меня началось!
— Да рано еще!
— Это точно схватки: из книжки для беременных знаю, что когда каждые десять минут сильные приступообразные боли...
— Не продолжай. Я звоню знакомому акушеру в Снегиревку, а ты немедленно туда поезжай.
— На чем? Такси не дождешься.
— На трамвае!
И я поковыляла по обледенелому асфальту на остановку. О том, как ехала, помню смутно — боли внизу живота становились все сильнее. В роддоме меня определили в огромный, на сорок мест, зал, где стоял дикий ор. Оглядевшись по сторонам, увидела, как одна из женщин пытается разогнуть железные прутья спинки кровати, другая изо всех сил пнула ногой склонившегося над нею врача... Потрясение от увиденного было таким сильным, что схватки прекратились и я провалилась в сон. Проснулась в луже. Подозвала проходившую мимо женщину в белом халате:
— Что это из меня вытекло?
— Да это, милочка, воды отошли. Дай-ка я на твоем животе попрыгаю.
И принялась прыгать — слава богу, не ногами, а руками.
В конце концов я взмолилась:
— Няня, больно!
— Я не няня, а заслуженный акушер республики! — обиделась тетенька и продолжила физкультурные занятия.
Я уже начала терять сознание, когда увидела на ее ладони крошечный сизый комочек:
— Ну что, мамочка, поздравляю! Дочку мы с вами родили!
Недоношенную, весом в два килограмма четыреста граммов, Илонку две недели продержали в инкубаторе. Мне приносили только на кормление. Я очень скучала по дочке, ночами пробиралась к дверям детского отделения и через щелочку смотрела, как она спит. Наконец нас выписали, и сразу же на семейном совете было принято решение увезти Диту с малышкой на латвийский хутор, где пару лет назад обосновалась мама Шурика — Эрика Карловна.
Сегодня могу сказать, что проведенные на хуторе восемь месяцев были едва ли не самыми счастливыми в моей жизни. Поразительно, но даже мысли о том, что Сан Саныч наверняка не обделяет себя женской лаской, не приносили ни боли, ни обиды. Я буквально упивалась материнством. Илонке не было и полугода, когда от Броневицкого посыпались телеграммы: «Срочно приезжай! Публика требует тебя!», «Если немедленно не вернешься на сцену, ансамбль придется распустить!» От этих сигналов SOS я перестала спать. А вслед за мной — и Илонка, которой нервное состояние мамы передавалось с грудным молоком. Мудрая Эрика Карловна нашла выход в переводе внучки на искусственное питание. А телеграммы от Шурика все продолжали приходить. Последней каплей стало известие, что на острове Русский, когда ребята вышли на сцену, публика, вскочив с мест, начала гневно скандировать: «Давай Пьеху! Пьеху давай!», а потом и вовсе покинула зал. Узнав об инциденте, обожавшая сына Эрика Карловна схватилась за сердце: «Бедный Шурик! А если бы его покалечили? Вот что, Дитуша: немедленно отправляйся к мужу. Я одна с Илоночкой справлюсь».
Всю дорогу я прорыдала, разлука с дочкой казалась невыносимой, однако начав выступать, поняла: как же мне всего этого не хватало! А спустя два месяца произошло событие, которое во многом предопределило мою творческую судьбу.
Поздней осенью 1961 года за кулисы Театра Эстрады пришел директор парижской «Олимпии» Брюно Кокатрикс: «Советский мюзик-холл в Париже будут представлять две звезды: вы и Николай Сличенко».
Потом его помощники передали мне официальное приглашение. Прочтя документ, я расстроилась: «У меня польский паспорт, с которым из Советского Союза не выпустят!»
На другой день Брюно позвонил сам. Спросил сердито:
— Вы не хотите в Париж? Вам не нужно выступление в «Олимпии»?
— Хочу! Но вот уже два года я пытаюсь получить советский паспорт, а пока являюсь гражданкой Польши!
— Понятно, — сказал Брюно. — А если я обращусь с этим вопросом к Фурцевой? Мы знакомы...
— Ни в коем случае! — испугалась я. — Тогда до конца жизни буду «невыездной» или меня вышлют в Польшу!
Фурцевой Кокатрикс все же позвонил. И министр культуры вызвала меня к себе. Начала с упрека:
— Зачем вы нажаловались директору «Олимпии»? Почему не пришли со своей проблемой ко мне?
— Я как-то об этом не подумала.
— Хорошо, мы поможем. Думаю, вы поедете в Париж и будете представлять там Советский Союз, будучи полноправной гражданкой нашей великой страны.
