— Может, все-таки...
Договорить писатель не дал:
— Это невозможно! У меня жена и дочь.
— Ну тогда пошел ты на ...!
«Талантливый писатель» так и не вернулся. А мама оказалась в больнице. Она была в невменяемом состоянии, и от мысли о дне ее выписки у меня все холодело внутри. В доме опять начнут хлопать двери, воздух наполнится надрывным отчаянием... В очередной раз приехав в больницу, я сказала, что хочу разменять нашу квартиру. Она ответила: «Мне все равно». Я поступила как эгоистка и в наказание за это получила непроходящую боль и вину. Если бы я не разменяла квартиру и осталась жить вместе с мамой, она, может, и по сей день была бы жива.
Пообещавшие «сделать две шикарные квартиры» риелторы обманули: мне досталась однокомнатная халупа на Масловке, маме — крошечная, убитая конура на Страстном бульваре. Бабушка Люда, понимая, что дочь нельзя оставлять одну, поселилась вместе с ней. Но находиться рядом сутки напролет не могла — устроилась кассиром в молочный магазин неподалеку от дома. Я навещала их почти каждый день, но моих сил хватало на час, не больше.
Был период — месяц или полтора, — когда мама почти каждое утро отправлялась в библиотеку, где читала книги про художников-импрессионистов, судьбы которых казались ей похожими на ее собственную. Однажды принесла вырванную из монографии о Пиросмани репродукцию, где был изображен жираф с человеческими глазами.
Попросила: «Дашенька, перерисуй его, пожалуйста!» Я, как могла, перерисовала. Получилось, по-моему, не очень, но мама обрадовалась. Оправила рисунок в рамку и повесила на стену. А свою любимую картину Леже, где были изображены мужчина и женщина с квадратными лицами, вскоре продала. За бесценок. Расчетливость и «умение жить» в характере мамы никогда не присутствовали.
* * *
Говорят, даже для женщин со здоровой психикой пятидесятилетие — страшная дата. Может навалиться депрессия, начинают мучить мрачные мысли. У мамы все случилось наоборот — за полгода до юбилея она будто ожила. Попросила пойти с ней в церковь. Мы отправились в Антиохийское подворье, что на Чистых прудах. В храме я села на стоявшую в уголке скамейку и там ждала, пока мама исповедается и причастится.
Когда выходили из храма, у нее было просветленное лицо и глаза ясные-ясные, каких давно не бывало.
В самый канун юбилея я, получив гонорар за очередную картину, дала маме деньги, чтобы она вставила себе зубы. Свою подругу — костюмера Театра Эстрады Татьяну Данилову — мама попросила сшить красивую юбку. И я, и бабули облегченно вздохнули: раз обеспокоилась своим внешним видом — значит, все наладится. Девятого мая 1990 года маме исполнилось пятьдесят, а двадцать шестого она не ответила на телефонный звонок. Ни на первый, ни на второй, ни на третий. Я позвонила бабе Люде на работу: «Мама трубку не берет!» Отыскала свою подругу Свету Филиппову: «Я еду на Страстной! Что-то случилось с мамой!» У подъезда мы оказались одновременно.
Влетели в квартиру, а там... Мама лежала без сознания. Вызвали «скорую», которая увезла ее в институт Склифосовского. Врачи сказали: «Отек мозга, надежды на то, что выживет, никакой». Через два дня, не выходя из комы, мама умерла.
Телефон в моей квартире не умолкал. Вдруг появились десятки знакомых, приятелей и приятельниц Инны Гулая, которых почему-то не было, когда мама страдала от одиночества и болезни. Эти люди звонили и спрашивали, правда ли, что Инночка умерла, допытывались, как это случилось, сокрушались:
— Вот до чего водка-то доводит — такая молодая, красивая, взяла и руки на себя наложила...
Я срывалась: — Кто вам сказал, что мама пила?!
