Такие же отношения и у меня с сыном, теперь и с внуком.
Я лежу, переживаю. Долго молчали. Вдруг вопрос:
— Сын, ну а если телеграммы не будет, что станешь делать?
Говорю:
— Ну, пап, на «нет» и суда нет, буду работать в нашем театре.
Отец тяжело вздохнул:
— Возьми там, в пиджаке.
Меня как ветром сдуло, я — к пиджаку, нахожу телеграмму из Читы. Парадокс, пятьдесят лет прошло — текст помню дословно: «Предлагаю работу артиста с окладом семьдесят пять рублей.
Директор театра такой-то».
Я не задался вопросом, не задумался даже, результатом какой внутренней борьбы, какой боли было желание отца скрыть телеграмму. Как он меня любил! Двадцать лет мы не расставались, он понимал: настал момент отрезать ломоть. Тогда мне, инфантильному эгоисту, было совершенно наплевать на его состояние, я жил в предвкушении грядущего счастья. Зато теперь, когда отца уже нет, а я сам отец и дед, это воспоминание холодным лезвием вонзается в сердце.
Мама не пошла на вокзал, наверное, она лучше понимала и чувствовала папу, тактично не желая вмешиваться в его переживания. Мы по-мужски простились с отцом. Я сдержан обычно, но эта картинка, многократно прокручиваясь памятью, всякий раз вызывает слезы. Я уже в окне вагона, поезд трогается — и сейчас, через столько лет, физически чувствую боль в отцовском сердце!
От него, от его сердца оторвалась связывающая его с сыном нить. Перрон проплывает, поезд все дальше и дальше уносит меня в неизвестность. Отец стоит в своем кургузом пиджачке, кепочка так надвинута, и только одна слеза стекает по морщинистому лицу...
Ах, кабы знать, по какой дорожке идти, где найдешь, где потеряешь. Лучше бы та телеграмма так и осталась в кармане отцовского пиджачка! Ведь я и впрямь бы не дернулся на край земли за любимой, не пытался бы сам пробиваться, чтобы быть с ней рядом, — такой уж я человек. Скажете: значит, не любил? Нет, любил. Но страдать я любил больше!
В Чите меня никто не встретил, строго говоря, и не ждал. Семицветик мой впервые вырвалась из-под родительского контроля, и дух общежития, расположенного в стенах бывшего белогвардейского публичного дома, настроил ее на определенный лад.
Короче говоря, принят я был дружелюбно-прохладно.
Как-то едем вместе на пикник, Мила резвится с каким-то артистом, я горю любовью и ревностью, мучаюсь, кругами ношусь по кустам. Месяца два она меня так изводила, наполняя копилку мазохиста новыми и новыми поводами. Но в один прекрасный день смилостивилась.
Все общежитие следило за моим торжественным переходом с матрасом и бельем к ней в комнату. Было несколько медовых месяцев, в театре тоже все шло хорошо, мы оба играли ведущие роли. Отпраздновали комсомольскую свадьбу, грехи юности Семицветика были сокрыты печатью благопристойности.
Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.
Проснулся как-то ночью, смотрю — жены нет. Захожу на кухню, нам уже тогда квартиру дали, Мила что-то быстренько сунула в стопку старых «Огоньков». Сделал вид, что не заметил, пошел в ванную, она выключила свет и отправилась в спальню, я — к журналам, нахожу листок: «Толя любимый...» — так звали нашего очередного режиссера. Я в гневе с листком наперевес захожу в спальню, Мила мажет лицо кремом перед зеркалом, видит мое отражение. Единственный раз в жизни попытался дать пощечину — и то не вышло: пальцы просто скользнули по щеке.
Дальше — одна из позорнейших страниц моей биографии и иллюстрация гнусности моего характера. Назавтра у нас был выездной спектакль, а «Толя любимый» тоже с нами временами играл, подрабатывал.
Открываю решительно дверь его гримуборной — длинная такая комната, в конце туалетный столик, зеркало-трельяж перед ним. Роста я не маленького, вид внушительный, морда кирпичом — и на него эдакой мрачной глыбой надвигаюсь. Взгляд у меня бывает страшный, и вот через зеркало мы общаемся — глазами. Он сидит спиной, не поворачивается. Замер. Я подношу листок поближе — он видит отражение. На этом месте любой нормальный мужик поступил бы однозначно. Леонид Николаевич, тогда еще просто Леня, делает так: берет листок, разрывает его пополам, еще пополам, и еще, и еще, собирает кусочки в кулачок, медленно посыпает ими плешивую голову соперника и уходит с весьма значительным видом.
Мне бы Бога благодарить, что подвернулся этот Толя, да и в сторону. Наверное, еще любил ее, я привязчивый, по сути — однолюб. Уговаривал себя, что не пойман — не вор, свечку ж не держал. Оказалось, кроме меня знал весь театр. Было забавно ловить сочувствующие взгляды и испытывать при этом полное блаженство. Мы отправились в отпуск к родителям Милы, у нее возникли проблемы со здоровьем, опухали ноги, и врачи запретили ей возвращаться в Читу.
Нас приняли в знаменитый тогда провинциальный драмтеатр. Она периодически ездила лечиться в московскую клинику, где весело проводила время, выражаясь ее же словами, лечилась «кустотерапией». Не сразу понял, что в ее шутке была только доля шутки. Ясно, что жизни семейной никакой нет, но все тяну лямку, не могу разорвать узы.
