Работа в «Гавани» довела накалившуюся в семье обстановку до критической отметки. Мои редакторские обязанности не заканчивались с концом рабочего дня. Я вынуждена была и дома вести постоянные телефонные переговоры. Муж же раздражался и возмущался так, что слышно было моим собеседникам. В конце концов мы решили расстаться. В самом страшном сне мне тогда не могло присниться, что двое этих близких мне мужчин на самом деле так похожи между собой...
Успенский часто подвозил меня домой, по дороге много рассказывал о себе, о своей войне с чиновниками всех мастей. Например, как «снял» с должности главного редактора Госкино СССР — тот закрыл их с Аркадием Хайтом картину. Эдуард Николаевич скрупулезно три месяца занимался только этим, не жалея ни времени, ни сил, собрал целую папку компрометирующих доказательств, что за взятки тот продвигал своих.
Другой «жертвой» детского писателя стала председатель жилищного кооператива, построенного для деятелей культуры, которая хотела заселить в дом «блатных». Эд провел огромную работу, собирая документы, опрашивая людей. Конечно, я восхищалась непримиримостью Успенского, ни на минуту не подумав удивиться его педантичной мстительности.
О своем детстве Эдуард Николаевич практически не рассказывал. Несколько раз невзначай бросил: «Мать меня не любила». Отец умер, когда ему было десять, отчим частенько воспитывал Эдика ремнем. С его слов выходило, что он рос дворовым, чуть ли не беспризорным мальчишкой, который пробился «сквозь асфальт» только благодаря своим способностям.
Я слушала его затаив дыхание, сердце щемило от жалости к маленькому, не знавшему родительской любви и ласки мальчику. Одному Богу известно, сколько раз в течение моего добровольного десятилетнего заточения в браке с талантливым «сказочником» эта печальная история а-ля Дэвид Копперфильд останавливала меня в решимости уйти...
Насколько достоверны были эти врезавшиеся глубоко в мою душу, живописно преподанные талантливым словом детские картины, не скажу. Но так получалось, что единственным человеком, любящим маленького Эдика, была бабушка. Так же, как и мою, ее звали Вера. И эта, казалось бы, ничего не значащая деталь оформилась в моем сердце до масштабов магического знака судьбы.
«Я никогда ее не любил, — говорил Успенский про свою жену Елену, — но мы партнеры. В браке любовь только помеха».
Ну вот, разве подобное заявление не равнозначно ушату холодной воды на мою закружившуюся голову? Увы, нет. Я слышала только то, что хотела слышать, все больше и больше поддаваясь его обаянию. «Как же так? — думала я. — Разве не любовь основа основ любой семьи? Конечно, и в этом все дело — в их семье, так же как и в нашей, просто нет любви, потому ему и кажется, что она не нужна! Что толку в их с Леной партнерстве, если я вижу, как нас с Эдуардом Николаевичем тянет друг к другу?»
Он казался идеальным — все, что я хотела видеть в мужчине, я видела в нем. И конечно, чувствовала, что Успенскому со мной не просто интересно, я нравлюсь ему.
Наконец мы решили, что должны жить вместе.
Из-за меня он расстался с женой Еленой, которая, не простив измены, запретила Эдуарду Николаевичу видеться с дочками-двойняшками.
Тогда тот объявил ей войну и практически прекратил давать деньги на детей. Мне Успенский объяснял это благими намерениями: только так, перекрыв бывшей жене кислород, он скорее добьется от нее разрешения видеться с девочками.
Знать бы мне тогда, каким многократным эхом откликнется все это!
Если бы, как в сказках, у меня было волшебное зеркальце, которое показало бы наш огромный прекрасный загородный дом и прочий материальный достаток, но при этом хоть малюсеньким эпизодом там мелькнула страшная тень наших будущих отношений, я бежала бы от этого человека как от огня.
