Из игрушек у нас были только петух из папье-маше и пластмассовый слоник, который в зависимости от сюжета становился то боевым конем, то танком, то целой колонной грузовиков. Но и этого «арсенала» мне хватало, чтобы закатить брату постановку на час-полтора...
А сколько было радости, когда родители купили нам большой железный самосвал, на капоте которого красовалась эмблема «ЗИС-150»! В нем мы возили кота, пристегнув его к кузову ремнями. Бедный Пушок орал, а Игорь, чтобы заглушить вопли пассажира, рычал, изображая борьбу машины с бездорожьем — буксовал.
Случалось, конечно, что мы дрались — как же без этого? Причиной драки, как правило, была моя обида. Я, понимаешь, братцу спектакли устраиваю, любимые блинчики на завтрак пеку, а он меня в свои игры не принимает!
Усядется в угол играть с оловянными солдатиками, но стоит мне подойти, ладошками свои сокровища прикрывает. Терплю-терплю, а потом накину на себя лежавшую в родительской спальне лосиную шкуру и — «Р-р-р!!!» Игорек от страха орет! Хватает солдатиков и под кровать. Час сидит, два — к сражению готовится. А мне скучно — бухаюсь с разбегу на пол и одним щелчком вывожу полки из строя. Игорек с диким ревом начинает меня лупить, я убегаю. Мама кричит:
—Зачем ты, большой дурак, маленькому мешаешь?!
—А чего у него война никак не начинается?!
—Вот я тебе сейчас покажу!
Отец нас ни разу не наказал, а от мамы доставалось. Но только мне. И потому что был старше, и потому что никогда не просил прощения. Такой был вредина! Игорек, услышав «Все, мое терпение кончилось! Беру ремень!», тут же залезал на диван, прижимался попкой к высокой спинке, клал ладошки на колени и, глядя ясными глазами, говорил: «Мамочка, прости! Больше не буду!» А я молчал. Стоял набычившись — и ни слова. Даже получив пару раз обмотанным алюминиевой проволокой веником по заднему месту, не издавал ни звука. А потом ловил на себе мамины покаянные взгляды: разве ребенок виноват в своем колючем характере, если родился за колючей проволокой и первые годы жизни провел в зоне?
Мои родители встретились, будучи заключенными. Отбывали сроки в лагпункте, расположенном в селе Орлово-Розово Чебулинского района Кемеровской области.
Свел их театр, в котором играли обитатели мужских и женских зон.
За что был осужден отец, я доподлинно не знаю. Он никогда об этом не говорил. Владимир Максимович Тальков умер в 1978 году, за несколько лет до Перестройки и начала массовых реабилитаций. Маму в подробности своего дела отец тоже не посвящал — лишь однажды, в самом начале знакомства, обмолвился, что «пострадал из-за доноса человека, которого считал близким другом», и что ему «припомнили белогвардейские корни» — папин отец служил в царской армии.
А вот за что свой срок получила Ольга Юльевна Швагерус-Талькова, мне известно. Слава богу, она дожила до преклонных лет, потому успела рассказать.
Мамин отец был чистокровным немцем.
Предки его еще в Екатерининские времена поселились на Северном Кавказе. Когда началась война, семью выселили в Сибирь. Дед умолял жену, дочь и сына отречься от него — тогда бы их оставили в Пятигорске. Они на это не пошли — и оказались в глухой деревне Усманка Томской области. Два месяца ехали в битком набитом людьми товарном вагоне.
Через полгода деда забрали на трудфронт. Бабушка, мама и ее брат остались одни. А еще через несколько месяцев и на них пришла повестка, извещавшая об отправке на шахты. Узнав об этом, давно ухаживавший за мамой местный парень из зажиточной семьи предложил выйти за него замуж и сменить немецкую фамилию на русскую. Мол, тебя оставят в покое, а мы сможем посылать продукты твоим родным, помогать им...
Свадьбы как таковой не было — собрав в узелок нехитрые пожитки, мама пришла в чужой дом.
О первом муже Николае, свекре и свекрови я не слышал от нее ни одного худого слова. В новой семье ее любили и жалели.
Родня Николая была из середняков: великие труженики, они сами обслуживали крепкое хозяйство, никогда не привлекая батраков. Тем не менее были зачислены в «кулацкое отродье». Николай несколько раз ходил в военкомат, просил отправить его на фронт, но получал отказ. Однако оставался на учете и должен был лично извещать о любой отлучке из дома. Как-то рыболовецкую бригаду, в которой он работал, перекинули за пару сотен километров от Усманки. В срочном порядке, из-за чего Николай не успел побывать в военкомате.
По истечении трех дней его объявили дезертиром. Наказание за это, учитывая кулацкое происхождение, было одно — расстрел. Николай стал скрываться. Жил в лесу, в землянке. Сначала мама носила ему еду, а потом поселилась вместе с мужем.
Их выследили сотрудники НКВД и сразу открыли огонь. Николай был ранен в живот. Чтобы избежать медленной, мучительной смерти, он застрелился. А маму, которая была на восьмом месяце, двадцать верст гнали пешком до КПЗ. Там у нее начались схватки. Первенец родился слабеньким, но пока находился с матерью в камере, ей удавалось поддерживать в крошечном теле жизнь.
Маму судили через одиннадцать месяцев после ареста. Обвинили не только в укрывательстве «дезертира и врага народа», но и в контрреволюционной агитации и пропаганде.
