— пускался в воспоминания я.
— А мы в это время как раз плыли с родителями на корабле из Неаполя в Нью-Йорк, — откликалась она, — качало страшно.
Оля разительно отличалась от других девчонок, ее волосы пахли как-то иначе, от них веяло океанским бризом. Она была такой же свободолюбивой и раскованной, как я, мы потянулись друг к другу, почувствовав родственные души.
В весенние каникулы часть нашего класса, в том числе мы с Артюхиным, уезжала на экскурсию в Вильнюс. Настроение было под стать теплым солнечным лучам и звенящей капели. Отвел Олю в сторонку и предложил:
— Слушай, Никольская, мы хотим немножко выпить на посошок, отметить отъезд.
Ты как?
— А где?
— На 3-й Фрунзенской, в детском саду под грибочком. Придешь?
— Приду.
Был уверен, что не придет, но она не обманула. Мы уселись на узкой скамейке, тесно прижавшись друг к другу, откупорили бутылку дешевого вина и сделали по глотку. А потом вдруг поцеловались, жарко, по-взрослому. Я уехал в Вильнюс, но думал там только о ней, считал дни до возвращения. И больше мы уже не расставались. Даже учителя смирились с тем, что мы пара. Иногда Оля им дерзила, могла посреди урока выскочить из класса и хлопнуть дверью. Тогда педагог обращался ко мне: «Володя, пойди успокой свою Никольскую».
В Москве Оля жила с тетей Валей — папиной сестрой, приехавшей из Воронежа приглядывать за племянницей.
Но что та могла с ней поделать? Оля приходила и уходила когда хотела. Мы целыми днями где-то гуляли, пили вино, курили. Толя Мукасей врубал «Лед Зеппелин», мы обнимались, танцевали, целовались. А совсем взрослыми отношения стали, когда Оля, по окончании девятого класса категорически отказавшись ехать к родителям на летние каникулы, рванула за мной на Пицунду. Мать видела, что с нами происходит, но никак меня не останавливала, не пыталась воспитывать. Ей все это было безразлично. Однажды бросила: «У тебя таких Оль будет еще очень много».
Может, у нее были на меня другие планы. Мать тесно дружила с однокурсницей Людмилой Гурченко. Тетя Люся — женщина-праздник — после головокружительного успеха «Карнавальной ночи» долго была безработной: высокий киноначальник, ухаживания которого она отвергла, запретил ее снимать. Гурченко часто наведывалась к нам домой, артистки садились за стол, поддавали. Люся шутила, уморительно травила анекдоты про своих мужей. Я, как завороженный, слушал эти истории, мало что в них понимая. Когда настроение подогревалось до нужного градуса, тетя Люся говорила: «Сына! Почему «пианина» в квартире простаивает?!»
Садилась, ударяла по клавишам и затягивала любимую — «Московских окон негасимый свет». Как-то раз предложила: «Наташка, давай познакомим детей. Моя Машка может стать хорошей парой твоему Володьке.
Надо будет нам их поженить, когда вырастут».
Однажды мамы попытались нас, что называется, свести. Познакомили, усадили за стол напротив друг друга, но... Ничего из этой затеи не вышло. Маша мне не приглянулась. Я любил Олю. Мы заканчивали десятый класс, когда она сообщила:
— Я беременна. Что делать?
— Не знаю, — растерялся я.
А что еще мог ответить в той ситуации семнадцатилетний наивный балбес? Гормоны играли в нас так, что мы совсем забыли: если не предохраняться, могут родиться дети. Нет, я не испугался, сбегать от Оли, скрываться не собирался, но плохо себе представлял, как нам быть дальше.
Видя ее испуганный взгляд, чтобы хоть как-то успокоить, сказал первое, что пришло на ум: «Давай посоветуемся с моей мамой».
Олины родители были далеко, за океаном, мы сразу решили ничего им не сообщать. Известие о том, что моя девушка беременна, Наталья Николаевна приняла с олимпийским спокойствием. Не говоря ни слова, она сняла телефонную трубку и набрала номер: «Георгий Георгиевич, надо помочь Володиной знакомой... Хорошо, к которому часу ей подъехать?.. Да, помню, пятьдесят рублей».
«Ну вот, все в порядке, — сообщила мне мать, положив трубку. — Завтра в девять утра твою Ольгу ждут на Соколе. У Георгия Георгиевича как раз операционный день, он сделает ей аборт. Вот деньги, отдашь заранее в конверте».
