Все его поклонницы ваш балкон разглядывают в бинокль. У них Тихонов всегда под прицелом. Тем более с пеленками!
Одно из самых ранних воспоминаний: папа держит меня на руках у окна и приговаривает:
— Анечка, давай попрощаемся с машинками. Баю-бай, машинки! До завтра!
— Баю-бай, — шепчу я.
За окном темно. Внизу — вереница огоньков от машин, проезжающих по Садовому кольцу. Мы уже переехали с «Фрунзенской» в трехкомнатную квартиру в высотке у Красных ворот.
Если отец был дома, укладывал меня спать всегда он.
Он был мужчиной надежным, домовитым, неплохо готовил. Я очень любила «папину» еду: яичницу с жареным «Бородинским» хлебом и «рыбацкий суп» с сосисками и колбасой. Правда, отведать их мне удавалось не часто. Отец много снимался, но даже когда он отсутствовал, я чувствовала его заботу и любовь. Он присылал письма со смешными картинками, звонил, привозил подарки. И никогда не ругал. Не помню, чтобы меня наказывали: шлепали, ставили в угол, — хотя я была обычным ребенком. И посуду била, и вещи портила, и на стенках рисовала. У меня все обои в комнате были разукрашены каляками-маляками, но родители считали это нормальным: ребенок растет, развивается, постигает мир.
В детстве только один раз папа был со мной строг, когда я чуть не довела до инфаркта бабушку Александру Петровну.
Он не бил, не ругал — просто поговорил. Но как! У него был такой «страшный» голос для особых случаев, от которого меня просто трясло. Случилась эта история летом, я жила на даче в Красково с мамиными родителями.
Мы с подружкой играли в партизан. Прятались на нашем заросшем кустами и сорняками участке и писали друг другу донесения: «Немец читает газету», «Немка пошла в туалет». Это про бабушку и дедушку. Я их не слушалась, не появлялась, когда меня звали. Бабушка с ума сходила. Она была грузная и не могла бегать за внучкой вокруг дома, когда та в очередной раз сидела в засаде.
Однажды у нее из-за меня прихватило сердце, и бабушка, не выдержав, пожаловалась папе. Он сказал только: «Ты жестокая. Разве можно так обращаться с пожилым человеком? Представь на минуту — а если бы от твоих художеств у нее сердце остановилось?»
Я страшно испугалась и папиного голоса, от которого мурашки бежали по спине, и мысли о том, что могла потерять любимую бабу Шуру, — и дала слово больше не безобразничать.
Отец никогда со мной не нежничал, не сюсюкал, но ближе и дороже человека для меня не было. Помню, как замирала от восторга и счастья, когда в воротах дачи появлялась его белая «Волга»: «Ура! Папа приехал!» Если раздавался звонок: «Девчонки, завтра буду в Москве — готовьтесь!» — места себе не находила от радости.
Мама резала салаты, жарила цыпленка табака и папину любимую картошку с луком. Он ел и нахваливал.
Я очень любила скромный деревянный домик, который мы снимали в Красково на протяжении пятнадцати лет. Эти годы — самые счастливые в моей жизни. Родители были молоды и полны сил, друзья наши живы и здоровы. И Григорий Маркович Рималис, заместитель директора Киностудии имени Горького, и режиссер Игорь Гостев, и, конечно, Ростоцкие и Полугаевские (семья знаменитого гроссмейстера). Мы играли в волейбол, устраивали шумные застолья, пели песни, резались в карты. Я в шесть лет уже знала все игры.
В нашей компании взрослые солидные люди резвились как дети. Заводилой был папа. В нем словно существовали два разных человека: серьезный, сдержанный и абсолютно закрытый для посторонних Вячеслав Васильевич Тихонов и веселый, хулиганистый Слава, которого знали только близкие.
Отец обожал розыгрыши.
Из зарубежных поездок привозил смешные игрушки — резиновых мух и тараканов в натуральную величину, «пукалки» в виде подушек на стул и «невыпиваемые» рюмки с водкой. Все это мы с ним потихоньку подсовывали нашим друзьям и наслаждались произведенным эффектом. Гости хохотали, никто не обижался.
Все события мы отмечали только дома. Ресторанов папа избегал. К нему там обязательно приставали поклонники, это его очень раздражало.
Отец любил спокойно посидеть за столом, угостить друзей. Он всегда заботился, чтобы холодильник был забит едой.